Иван Акулов - Касьян остудный
— И за тиранство, и на образование мужика — восемь годиков, приходи, кума, любоваться.
— А могут, слышь, и обрадовать. Могут, ежели опять выходец. Кулацкого классу, скажем.
— А я-то о чем?
Титушко покорно умолк и прижался к Машке, а она, все так же заломив руки, откатила голову по подушке и смотрела на розоватое вечернее небо в косяк растворенных дверей.
По сумеркам кто-то постучался у ворот. Титушко поднялся и пошел отпирать. У ворот стоял Егор Бедулев. Не переступив подворотню, напустился на Титушка:
— Что за дело такое, который, сидите на запоре? Второй раз прихожу. Дам распоряжение убрать ворота. Дом сельсоветский, только скажу — за два счета столбы спилят.
Титушко был в хорошем настроении, развел руками, улыбаясь:
— Крутенько ты, Егор Иванович. Проходи-ко в избу, милости просим.
— Совсем распустились, гляжу. Смотри у меня, — умягчаясь, ворчал Егор Иванович, входя в избу. Не поздоровался и сел у стола, локти по-хозяйски раздвинул по столешнице. Широту во всем стал любить.
— Где у тебя баба? Я ее второй день — с ног сбился. Что это такое, который?
Машка, хотевшая сеять муку на кухне, притаилась. Титушко ухмылялся в бороду, а Егор Иванович счел, что Машки нет дома, и сыпал откровенно:
— Она тебя не бросила ли, а? От нее всего жди: шалая бабенка. Или вот еще. Харитон Кадушкин со всем своим выводком скрылся. Как сквозь землю канул.
— Да ведь он на покосе, Егор Иванович.
— Нету, были мы с Матькой тамотко.
— Куда же ему деться? — удивился и Титушко.
— Ты теперича, Титушко, следственно член, который. Сам по себе, я тебе скажу, ты маленькая кроха в артельном каравае. Мысли в своей голове держи артельные касаемо общего. И должон ты мне потому все обсказать. Кто-то предупредил Харитошку. А кто? Вот я и думаю, не Машка ли? Пожалела бабской жалостью и брякнула. А Харитошка по вредности умысла происхождения и взглядов его паразительной жизни — и так далее. Понял?
Вдруг с кухни вылетела Машка и хватила кулаком по столу перед самым носом председателя:
— Какой умысел, а? Какая такая еще шалая? Ах ты, козявый. Да я в газету на тебя. Честную батрачку ты почему смел?
Егор Иванович едва опамятовался и долго заикался на одном своем слове:
— Я, который. Ты того, который…
А Машка гремела:
— Вываливай, который. В избу пришел, расселся: скажите ему по вредности умысла. Отпустил кулака, а теперь ищешь, кем прикрыться? Я тебя выведу…
— Все сказала? — собрался наконец с мыслями Егор Иванович и даже прикрикнул: — Хватит. Вот так. Ишь ты, поднялась. Почему сегодня не вышла на овсы?
— Не вышла и не вышла. Хворь одолела. А Фроська твоя была? А сам ты был?
— Ты за себя отвечай.
— Я колхозница и отвечаю за всю артель. С твоих слов пою. Вот тебе мой сказ: ежели вы с Фроськой не станете ходить на артельные работы, мы с Титушком тоже не пойдем. Раньше на мне Федот Федотыч ездил, царствие ему небесное. А теперь ты ловчишься сесть. Не на ту напал.
— Титушко, это она что несет, который?
— Так ведь ежели как ты учишь об арительном-то каравае, она, баба, с пути судит. Кто-то в упряжке, а кто-то на возу. Чо мудреного-то.
— Мудреного, и правда, немного, а подрыв власти прицелен. Глядите, чтобы потом ладно вышло.
— Не пужай, не пужай, — выкрикивала Машка вслед уходящему Егору Ивановичу. А он Титушке у ворот наказал:
— Обое завтра на овсы. Указание спущено: спайкой рядов к трудовому подъему. С призывом. А у нас выхода на работу слабые. Призовя усилить. Поднимем развернуть… На то и председатель. А Машка, понимаешь, растворила хайло. Ты ее того, одерни. Ну, давай, я пошел.
Уходил от Пригореловых расстроенный. За последнюю неделю уже не первый раз слышит от баб нарекание, что Фроська не выходит на артельные работы. А Машка и его, Егора Ивановича, турит в общую упряжку. «Доискаться бы, кто это мутит народишко, Я бы его приструнил. Вот бы ему мое слово: сядь, подголосок, пиши о своей агитации! А Харитошку оповестил кто? Не может того быть, чтобы не выявился по чуждым взглядам слухов элемент. Это уж совсем ни на что не похоже, вчерашняя батрачка говорит поперек власти: вроде вы с Фроськой не выходите на работы — и мы с Титушком на вас глядя. Кто подпустил такие слова? Руковожу я на селе или из меня одна насмешка?» Егор Иванович в своем сознании так спаял собственную жизнь с делами и правами сельсовета, что неуважение людей к себе понимал не иначе как оскорбление власти. Он искренне горел на общественном деле, не умея заглядывать вперед, порой даже не думая о результатах.
Он особо заботился быть добросовестным исполнителем указаний сверху и гордился своей аккуратностью, нередко усердно проводя в жизнь то, что вчера отрицал или разрушал с большой страстью. Ему никогда не хватало времени интересоваться итогами начатого дела, и потому он мог легко и безотчетно бросить его на полпути и так же энергично взяться за другое.
В прошлом году из деревень выметали служителей культа, и Егор Иванович отправил на высылку спившегося дьяка Ганю и одно время ходившего церковным старостой Силу Строкова. Сам их и в Ирбит увез. А потом Силу Строкова вернули как взятого ошибочно, и Егор Иванович провел его в актив. При выборах жарко стоял за него, вознося:
— Он, Сила, который, проверен до корня теперь и в отношении опоры власти подготовлен ошибкой надежно.
Накануне уборочной из района полетели одно вдогонку другому указания насчет того, что страдный день кормит год — следовательно, все должны быть в поле. Но шли распоряжения и о ремонте дорог, подготовке складов, налаживании противопожарной службы, о работе клубов, школ ликбеза. Порою Егор Иванович не знал, за что браться, тогда он брался за газеты, где находил не то, что надо делать сегодня, а то, как надо делать. Ему больше всего нравилось подчеркивать красным карандашом слова: надо, должны, обязаны, необходимо, следует. Выше! Шире! Смелее! Вперед! Часто употреблял в своих речах и верил, что жизнь не просто идет сама но себе, а развивается ускоренными темпами в заданном направлении. Понимая всю важность своей роли и необходимости ее в жизни села, он был ошеломлен словами Машки — да ведь и Титушко туда же, — что он, председатель сельсовета, — вроде тунеядец. «Экая темнота, — немного успокоившись, рассудил Бедулев. — Меня с собой поставила на одну доску. Дура».
Занятый самыми разнообразными мыслями, Егор не заметил, как дошел до колхозной конторы. На лавочке у ворот сидел Струев в черной косоворотке под витым шелковым пояском. Рядом с ним — нога на ногу мостился дед Филин, который курил и держал цигарку в горсти, ссыпая пепел в ладонь свободной руки. Возле них, привалившись к воротному столбу, стоял Аркадий Оглоблин с уздечкой, переброшенной через плечо; ворот рубахи расстегнут, вид независимый. Егор Иванович, подойдя к мужикам, тронул козырек своей из черного хрома фуражки:
— Мир беседе.
— Опнись, — пригласил Струев. — Забегался, гляжу.
— Все думал: сорганизуемся в колхоз, полегчает, да куда, к черту, совсем другое, который. Вот добрые люди спать ложатся, а я еще бумаги не глядел, газет не читал, потом звонки из рика. И вот с тобой поговорить бы, — Егор Иванович обратился к Оглоблину. — Не надумал, а? — И, видя, что Оглоблин нервно заперебирал уздечку, опередил его, сказав Струеву: — В колхоз агитирую.
— В колхоз попасть немудрено, работать в нем надо. — Оглоблин глядел с дерзким намеком. Бедулев поиграл пальчиками в бородке, погасил в себе злые слова и сказал деловито:
— Надо тебе, Аркаша, в Совет явиться. С утра давай. Какая нужда? Поговорим. Посудим.
— Но все-таки? — допытывался Оглоблин.
— О налоге кое-что, да и слухи опять, которые…
Бедулев нарочно затуманивал свои слова и был доволен, что озадачил норовистого мужика-единоличника. Но Оглоблин, как с ним всегда бывает, уловил бедулевское самодовольство, ощетинился:
— Мы утром с матерью наладились обкосить рожь.
— Я ходить за тобой не стану.
— Нешто я девка, Егор Иванович, ходить-то за мной, — всхохотнул Оглоблин и тронул фуражкой перед Струевым и дедом Филином: — Покелева.
Когда он отошел, помахивая уздечкой, Бедулев вздохнул:
— Режут нашему Совету процент объединения такие упорчатые. — А в уме пригрозил: «По нови обложим — осядешь, соколик».
— Прыткий, холера, — похвально сказал дед Филин и с падким присосом до самого огня прикончил окурок, бросил под подошву сапога. — Оженить бы его.
— Я его оженю при раскладке налога, — не сдержался и посулил Егор Иванович.
— Он справку сейчас казал, — вступился Струев. — Пивзаводу дрова рубить подрядился.
— Скотину держит, наделом пользуется — налогу подбросим. Уж это закон.
— Да это так, — согласился Влас Игнатьевич Струев. — Ты ведь в Совет, Егор Иванович? Пойдем-ко, провожу. И словечко есть.
