Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
— Подходяще задумано. Да только не слишком ли ты, Вася-Василек, хочешь скоренько в Берлин? До него еще топать да топать! Так что ты прежде подкрепись, брюхо набей по уставу. В бою-то не до еды будет.
— А в меня, ребятушки-солдатушки, никакой харч сейчас не полезет, окромя разве горилки. Потому как я сейчас очень разволнованный и удивленный: ведь вот, поди ж ты, только вчера еще стоял в обороне, зубы стиснувши, и себе втолковывал: «Ни шагу назад, Василий! Ни шагу!» А сегодня, глянь, уже полный переворот в моей боевой сознательности: «Вперед, Василий! Только вперед!»
— И пойдем вперед — не удержишь!. Во весь мах, по-волжски, вдарим что по немцу, что по румыну!
— Смотри только не окочурься, Обозков, как давеча-то!.. А дело, значит, такое приключилось: оробели минометчики перед миной, да и то не немецкой, а своей. Застряла она, вишь ты, в стволе, не разорвалась. Ну, надо ее вытаскивать! Снял я, перво-наперво, ствол с опорной плиты и кликнул Обозкова подсобить. Да он, детинушка, ничком лежит, один зад толстомясый выставил по-страусиному. И все хлопцы рядком улеглись, как покойнички, и пялят на меня глаза… Прямо смех и грех! А ведь, кажись, не из робких: фашистов нипочем не боятся. Тут же — на тебе! — испужались своей мины. Не дышат, не ворохнутся, лишь зубами азбуку Морзе выстукивают. Вроде как помощь требуют… Да и как им, сердешным, не помочь! Ведь сплошная конфузия получается, одна срамота! Не ровен час, подвернется какой-нибудь языкастый солдатик, обесславит на весь полк. И вот растопырил я, перво-наперво, свою шинель навроде бабьего подола, затем наклонил ствол, и тогда мина-голубушка выскользнула тихонечко прямо ко мне на коленочки и лежит, будто рыбина какая изловленная. А Обозков видит, что беда миновала, — сразу вскочил, усы свои рыжие подкручивает… Герой, ну прямо герой!
Грянул разудалый, от души, но вынужденно глуховатый здесь, на передовой, солдатский смех: весь как бы ушел в подставленные ко рту дюжие кулаки и рукава шинелей. Посмеялся и Жарков, радуясь искренней веселости солдат, подумал: «Да с таким настроением хоть сейчас в бой!»
В самой ближней от нейтральной полосы траншее, куда вел довольно изломистый, высотой в два метра, ход сообщения, Жарков встретил среди автоматчиков артиллерийского капитана, хотел было спросить, каким образом он попал в группу боевого охранения. Но тут раздалось лязганье не то сдвинутых касок, не то столкнувшихся саперных лопат, и почти в тот же миг Жарков увидел несколько мешковатых, в снегу, фигур, которые круто перевалили через бруствер.
— Саперы? — вскрикнул капитан, рванувшись вперед.
— Они самые, — пробасили в ответ.
— А нашего артиллерийского разведчика случайно не встретили?
— Никак нет, товарищ капитан. Мы, стало быть, проделали минный проход и сейчас же обратно ползком, а чтоб кого повстречать — этого нет, не случилось.
— Эх, и везет же вам! — почти с озлоблением вырвалось у капитана.
Он прикрыл лицо руками и не глядя побрел по траншее, пока вдруг не наткнулся на Жаркова, который к тому же нарочно не посторонился да еще в упор спросил:
— Что, нервы развинтились, товарищ артиллерист?
И вот тогда сквозь растопыренные у глаз пальцы прорвался лихорадочно-жгучий блеск, а с ним и голос, глухой, клокочущий, прорвался:
— Митя пропал… Брат родной не вернулся!.. Еще вчера на рассвете уполз на разведку в нейтральную зону… Пора бы ему возвращаться!.. Сутки прошли… Раньше, бывало, через двенадцать — пятнадцать часов являлся цел-невредим…
Вместо успокоительных слов, которые, видимо, требовалось говорить в таких случаях, Жарков протянул капитану папиросу, тут же дал и прикурить от своей зажигалки. Затем, взглянув на часы, он проговорил резко:
— До артподготовки остается три часа десять минут, а командир доблестной советской артиллерии впадает в истерику, отлучается по личным мотивам и, пожалуй, не прочь ползти на поиски брата.
При этих хлестких словах капитан поневоле отшатнулся.
— Меня, как члена Военного совета фронта, — продолжал Жарков, не давая ему опомниться, — интересует боеготовность вашей артиллерийской части. Проводите меня в штаб.
Долго шли по ходам сообщения. Прежняя снеговая крупка теперь точно слепилась, и густо повалил мохнатый, липкий снег. Жарков поневоле забеспокоился: «Неужели прав мой Овсянкин, и к утру разыграется метель-заметуха?..»
Наконец выбрались к орудиям под навесами из озерного камыша, который пучился и гнусаво дребезжал на ветру.
Капитан, видимо опасавшийся, что по его недавней душевной развинченности станут весьма невыгодно судить вообще о боевом духе артиллеристов, начал что-то объяснять бравым, самоуверенным голосом и взмахивать руками влево и вправо, как бы в подтверждение своих слов. Но Жарков не слушал: для него важнее было самому все увидеть и уразуметь. Он больше вслушивался в прерывистый гул подъезжавших со стороны Волги полуторных груженых машин; он любовался бойцами, молча и торопливо передающими друг другу, по цепочке мины и снаряды; он нередко замедлял шаги, чтобы оценивающим взглядом окинуть вблизи минометов и орудий сложенные горкой и штабелями хвостатые мины и округлые туши снарядов, — ибо не от обилия произнесенных самоуверенных слов капитана-артиллериста, а именно от изобилия вот этих взрывчатых запасов зависел сегодняшний успех.
В небольшом блиндаже, куда ввели Жаркова, непрерывно зуммерил полевой телефон, и моложавый, полнотелый, с круглым лоснящимся лицом подполковник, стриженный бобриком, то и дело, не глядя, ловким, подсекающим движением левой руки срывал трубку, в то время как правая рука с длинным карандашом, похожим на дирижерскую палочку, буквально порхала над столом, а иногда и постукивала по нему точно бы в назидание склонившимся офицерам. И все же, несмотря на предельную занятость, темпераментный подполковник, судя по блестящим выпуклым глазам и лоснящемуся румянцу на крепких, чисто выбритых щеках, был доволен своим сердитым оживлением и счастлив сознанием своей незаменимости в предстоящем деле.
Жаркову он представился со старательной четкостью кадрового службиста и тут же стал докладывать о готовности к наступлению:
— Все наши артдивизионы должны будут сначала подготовить атаку, а уж потом оказывать непрерывную поддержку наступающим войскам — пехоте и танкам, сочетая свой огонь с их движением. Таким образом, все наше артнаступление будет делиться на три периода. Первый: артподготовка, рассчитанная на подавление всех огневых средств противника и воздействующая на него морально. Второй период: поддержка атаки, помощь наступающим частям в овладении первыми траншеями противника и в их продвижении на пять-шесть километров в глубину неприятельской обороны. Для этого мы ставим плотную завесу огня перед фронтом наступающих войск, а затем, по мере продвижения пехоты, последовательно переносим огонь в глубину, как бы ведя пехоту за собой. И наконец, третий период, самый, пожалуй, ответственный: артиллерийское обеспечение боя в глубине обороны противника. Здесь уж каждый полк
