При опознании - задержать (сборник) - Василий Фёдорович Хомченко
— Сдавайтесь!
— Рыжий щенок! Ушастик! — прокричал Михальцевич в ответ. — Сдаемся. Иди возьми! Гнида чекистская! — И выстрелил. Выстрелил и Шилин.
Иванчиков не услыхал свиста пуль: они или прошли стороной, или не долетели. Он не стал отвечать, понимал, что его провоцируют, вызывают ответный огонь, зная, что у него мало патронов.
И снова шли. Впереди — Шилин, за ним — Михальцевич. Мешки за плечами делали их на расстоянии горбатыми. Черные кожанки, желтые мешки… Вроде и не люди вовсе, а какие-то неземные существа: прилетели, сели на этом чистом поле и идут по нем, недоступные и страшные.
Впереди, поодаль от железной дороги, показался хуторок: хата, обнесенная забором, хлев, сараюшки.
«Во, может, там люди есть, — обрадовался Иванчиков. — И, может, свои, наши люди».
Вдруг его чуткие оттопыренные уши уловили далекий металлический гул. Гул поезда, такой знакомый, похожий… на что? Да, пожалуй, так гудит лес, когда по его верхушкам ударит ветер. Иванчиков бросился к полотну, посмотрел в одну сторону, в другую, поезда не увидел, но гул шел с той стороны, куда они держали путь. Гул усиливался, и черный кружок вырос на путях вдалеке. Потом и дым стал виден, а черный кружок превратился в паровоз.
— Ура, поезд! — крикнул, не сдержав радости, Иванчиков. — Поезд! Взбежал на насыпь, сорвал с себя френчик, стал размахивать им над головой вкруговую — справа налево, слева направо, как и надо останавливать поезд. Махал и не спускал глаз с Шилина и Михальцевича. Те тоже остановились было, а когда поезд начал притормаживать, свернули прочь от линии и поспешно направились к хуторку.
— Ага, припекло! — вскинул руки Иванчиков. — Ура-а!
Это был не поезд, а один паровоз. Он остановился в нескольких шагах от Иванчикова, и с него стали соскакивать люди с винтовками. Один боец, два, три, четыре… Всего семеро. Одного из них, начальника жлобинской чека Малюткина, Иванчиков знал.
— Вон они, вон! — показывал Иванчиков на Шилина и Михальцевича, приближавшихся к хуторку. — Это Сивак и еще один из его банды… Те самые, что с мандатом людей обирали…
Прежде чем устремиться в погоню, двух человек послали на полустанок к раненому Сапежке.
Шилин, первым подошедший к хутору, пнул ногой калитку — она, незапертая, отворилась и хлопнула о дощатый забор. Затравенелый двор был исполосован тропками, на которых тоже пробивались спорыш и подорожник. Хата была крепкая, из толстого леса, с крыльцом, некогда покрашенным, а сейчас облезлым и неухоженным.
— Вот змееныш, — выругался Михальцевич в адрес Иванчикова, — так и не отвязался.
Взошли на крыльцо, оттуда видели, как беглым шагом направлялась в их сторону группа людей с винтовками и впереди — тот самый рыжий ушастик.
— Ну, мон шер, — сказал Шилин, — мы обложены красными флажками. Мы в облаве. — Лицо его сделалось жестким, в глазах застыла смертная тоска, рот был горько сжат. — Конец, финита.
— Почему конец? В дом мы их не пустим, а ночью вырвемся. — Михальцевич часто дышал от бега и волнения. — Мы в крепости, стены будут нашей защитой. — Он отворил дверь и вошел в хату. — Эй, есть здесь кто?
Откликнулся и вышел им навстречу старик в овчинной безрукавке, в валенках, седой, сгорбленный, маленький, как гномик.
— Кто вы? Чья усадьба? — спросил Михальцевич.
— Хутор бывшего земского врача. Он куда-то съехал, а я стерегу. Школа тут будет.
— Ты один?
— Один.
— Давай труси отсюда, сейчас же! — Михальцевич взял старика за тонкую, поросшую седым пухом шею, подвел к двери и вытолкнул на крыльцо. Дверь запер на засов и на крючок. — И со двора выметайся!
Северная стена в доме была глухая. На четырех окнах западной — дощатые ставни, на остальных — железные решетки. Только в одной комнате были два ничем не защищенных — стекло да тряпки — окна.
— Думаешь, сунутся сюда? — повеселел Михальцевич. — Полезут? Дудки, не возьмете! — потряс он кулаком. Сел на стул перед этими двумя окнами, откуда грозила наибольшая опасность, снял фуражку, этакий толстячок с лысиной, с маленькими ножками, на которые в интендантстве не было подходящих сапог, он шил по заказу. Стул был высокий, ноги не доставали до пола, сидел и болтал ими в воздухе. — Мы в крепости.
— «В крепости», — передразнил его Шилин. — Сноп соломы под стреху, и выскочишь, как сурок. Дурень, оболтус, зачем выгнал старика? Заложником был бы.
Дом чекисты окружили, двое или трое пробрались во двор, стучали в ставни, видно, прикладами.
— Выходите! — услышали голос Иванчикова. — Не валяйте дурака.
И снова стук прикладов, голоса, уже другие, незнакомые.
Шилин заглянул в одну комнату, в другую — они были пыльные, запущенные, с громоздкой старой мебелью — шкафами, комодами. В углу стояли большие часы с латунным маятником. Часы вдруг щелкнули, как щелкает курок нагана, от чего Шилин вздрогнул и схватился за кобуру. Но тут же успокоился — часы начали бить.
Шилин и Михальцевич пересели подальше от окон. На крики чекистов не отвечали. Те еще несколько раз предлагали им выйти и сдаться, а потом умолкли. На дворе стало тихо, ни голосов, ни звука шагов. Было в этом даже что-то жутковатое, необъяснимое, и Шилин не выдержал — грохнул кулаком в раму, крикнул:
— Эй вы, что молчите?
Ответа со двора не было.
— Они что, смылись?
— Притаились, — ответил Михальцевич. — Ну и пусть.
Часы снова издали звук, как от курка нагана, и Шилин снова, как и в первый раз, вздрогнул, выругался, а когда раздался бой, вскочил, ударил сапогом в застекленную дверцу. Посыпались осколки, маятник согнулся, и часы затихли.
— Еще эта дрянь бьет по нервам, — сказал Шилин словно в свое оправдание.
В комнате начало темнеть. Стекла снаружи запотели — заморосил, видно, дождь. Скрипнула дверь сарайчика, брякнуло ведро — привычные звуки мирного крестьянского быта, не хватало только мычания коровы или овечьего блеяния.
— И что они там делают? Что надумали? — Шилин подался к окну, пытался через ставень рассмотреть, что происходит во дворе.
— А что бы мы на их месте делали? — дал направление его мыслям Михальцевич.
— Гранаты в окна.
— У них нет гранат.
— Поджег бы дом.
Они по-прежнему, сидя спиной к парадной зале, следили за теми двумя окнами, что не были защищены ни ставнями, ни решетками. Ждали вечера, полной темноты. А чекисты молчали, и это больше всего донимало Шилина: молчание было подозрительным.
— Ах, ну какой же ты оболтус, — снова взялся он за Михальцевича. — Ну зачем выгнал старика? Может быть, отсюда есть какой-нибудь потайной выход. А то и прикрылись бы дедом при отходе.
Это и впрямь была их роковая ошибка. Старик знал
