Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев
Она торопливо прячет снимок на дно сундука и ложится рядом с Терёшей, обнимает его, силясь заснуть. Несколько минут она лежит, ворочаясь с боку на бок. И вдруг настораживается, заслышав раскаты тележных колёс.
«Он. Никто другой в такую пору…».
С пригорка от ветряной мельницы к Лебзовке по ухабистой дороге во весь дух несётся Бурко. Прыгая по буеракам, гремят дроги. Не мог Иван угодить в отвод, сплоховал вожжой, задел трубицей заднего колеса и разворотил изгородь.
Марья притаилась за косяком, следит исподтишка. Иван неловко спрыгивает с дрог, шатаясь, идёт к крылечку и стучит в незапертые ворота:
— Эй, ты! Отпирай!..
Видит Марья — пьянёшенек муж. Выглянув в боковое окно, предупреждает Ивана:
— Потише ори, чортова глотка, паренька разбудишь.
— Отпирай! Я тебе говорю! — и снова неистовый стук 6 ворота.
— Да не заперто, чего зря ломишь?
— Ах, не заперто! Какое имела право? Кто был? Кто?! — не унимаясь, кричит Иван, не уходя от ворот.
— Чорт ночевал и до свету убежал, — злится в ответ Марья.
— Я те покажу чорта! Я те научу, как надо хозяина встречать. Ты у меня запоёшь «Иже херувимы»…
— Не пугай, привыкла.
— Иди, распрягай лошадь.
— Распрягай сам да отвези сначала дроги-то к Менуховым под окна, чтоб потом самому не тащить.
— Ах, да! — спохватывается Иван и, садясь на дроги, грозит Марье кулаком. Трогается в другой конец деревни. Там он долго и неловко распрягает Бурка. А когда распряг и попытался сесть на него верхом, чтобы с криком вскачь проехать по деревне, то ничего из этого не вышло. Бурко оказался непокладист, вырвался из Ивановых рук и с хомутом на шее ускакал за деревню, в овсяное поле.
— А ну тя к дьяволу! Беги, никуда не денешься. — И, взяв дугу и вожжи, Иван, пошатываясь, с песней возвращается домой.
Ранним утром просыпается Попиха. В избах, потрескивая сухими дровами, топятся печи. Над крышами дымят трубы. На поветях гремят ручные жернова. Кто-то запоздало отбивает косу, кто-то, ругаясь, чинит развороченную около отвода изгородь. Петухи выводят стаи кур на кормёжку в открытое поле. Марье спать некогда: встретила она Ивана руганью, а он ей ответил побоями.
Днём Клавдя пришла навестить Ивана и одному, без Марьи, начала выговаривать:
— Слышала, братец, слышала. Видишь, как дело-то выходит: счастлив тот, кто вина не пьёт. И счастлив тот, кто своим умом живёт, а не бабьим. Одно скажу: бьёшь ты Машуху, да и не зря. Лупи, чтоб шёлковой стала, а то не миновать греха, коль баба лиха.
— Ладно, помалкивай, — сердито отвечал Иван, — это наше дело, семейное.
— А я тебе кто? Сестра или не сестра?
— Сестра. Ну и что?
— И приду, и укажу, не взыщи, тебе же на пользу.
— Указывай Михайле, а у меня не горшок на плечах. Ступай-ка восвояси. Ходишь тут зря, грязь натаптываешь…
V
Не ладилось семейное счастье у Ивана с Марьей. Водка губила домохозяина на горе Марье, на радость Михайле. Соседи успели в ведряную погоду наметать стога пахучего сена, успели выжать рожь, а Иван после большого похмелья выточил косу и только ещё начинал косить. Упрямая, застаревшая трава «белоус» неохотно ложилась перед косарём. Понадобилось скошенную траву возить на обмётку в стога — лошадь есть, а телеги нет. Попросит Иван, а соседи от него отмахиваются:
— Нельзя дать, своё добро в чужих руках пуще ломается.
Справить какую-нибудь повозку у Ивана времени нехватает. За лето печь сложил, рамы вставил, с мельником за помол рассчитался, а кожевнику еще остался должен.
Подошла хмурая, грязная осень. На базаре в Устье-Кубинском спрос на обувь. Иван сидит за верстаком, рано встаёт и до поздней ночи шьёт сапоги. Пахнет в новой избе дёгтем и ворванью. Радуется Марья и втайне молится: обещает Касьяну-угоднику свечу за гривенник поставить, если ом навсегда отвратит Ивана от пьянства.
В воскресный день рано утром Иван снимает с полки сапоги, покрывает каблуки лаком, набивает голенища соломой, чтобы не помялись в дороге, и, связав сапог к сапогу за разноцветные ушки парами, несёт на базар через плечо на палке, бережно, как бабы носят на коромыслах вёдра с водой.
Сапоги чистой работы, и перекупщики, охотно за них хватаются. Надоумился теперь Иван, как надо с деньгами обращаться: отвернётся в сторону, посчитает: на вино — рубль, Терёшке на гостинцы — гривенник, остальные деньги — в кисет и за гашник. «Авось спьяна на дороге усну, не вытащат», — смекает Иван, не доверяя сам себе. И так каждый раз.
Когда буйство проходило, Иван засыпал за столом на голой лавке. У Марьи прорывались слёзы.
«Ужели не того святого молила?..».
Пришла однажды Марья и к ворожее Пиманихе за советом, три аршина холста снесла, сметаны горшок. Ворожея посоветовала:
— Перво-наперво, будет Иван ругаться, а ты набери в рот воды и не глотай. Драться полезет, а ты возьми икону в руки. Замахнётся муженёк, а ты икону-то и подставь.
— Заранее знаю, не поможет, — грустно возражала тогда Марья ворожее, — лучше бы отворотного снадобья в вино насыпать.
— Можно и снадобья, — охотно согласилась Пиманиха и тут же в своей курной лачуге истолкла в ступе в мелкий порошок горсть сухого птичьего помёта и наговорила над порошком такие слова:
— Ты, небо, слышишь, ты, небо, видишь, что хочу я делать над телом раба Ивана. Звёзды ясные, сойдите в чашу бражную, а в чаше той ни дна, ни покрышки. Солнышко привольное, уйми раба Ивана от вина, месяц красный, отврати его от вина, слово моё крепко, аминь… Подсыпай мужику в вино, понемножку да почаще, должна быть польза, — напутствовала ворожея.
Обычно Иван ссорился с женой, пока был пьян, а чуть протрезвеет и возьмётся за работу, Марья около него на цыпочках ходит, хлопочет обо всём: всё, что надо, приготовит, лишнее приберёт, порядок в избе наведёт и, довольная, приговаривает:
— Работай, Ваня, так-то — не житьё будет, а масленица…
Сама, как только освободится от домашних обрядов, садится за пяльцы, брякает коклюшками, плетёт из белоснежных ниток красивое кружево. И не подозревает плетея, что это кружево через перекупщиков пойдёт в Питер и за границу. Самой Марье кружев не нашивать, зато двугривенный в день заработан — хозяйству подмога.
В начале зимы случилось неожиданное несчастье: Марья ходила на Лебзовку мыть бельё и, поскользнувшись, упала в прорубь, промокла до костей. Простыла. Дома бросило в жар. Выпила ковш студёного хлебного квасу и слегла.
Два дня и две ночи, не поднимаясь, бредила Марья в постели. На третий день Иван поехал за попом, и пока ездил —
