Высокий титул - Юрий Степанович Бобоня
— По Боковой улице… Думаете, обратно блудить буду?
— Н-нет! — поморщился Варавин, — Ничего я не думаю! Я хочу сказать, что дорога эта, как ты, должно быть, заметил, сравнительно ровная. Ровная?
— Дорога хорошая, — я все никак не мог понять Варавина, — засыпана щебенкой совсем недавно…
— Вот именно! А год назад там сами черти ноги ломали… Черти-то ломали, а люди, есть у нас и такие, писали жалобы вплоть до области, что Варавин о них не заботится, что до дорог у него руки не доходят. Ну и дописались!.. Собрал я однажды бригадное собрание, на которое в основном явилась вся Боковая улица, и спросил: «Кто не в состоянии засыпать щебенкой напротив своего двора один метр дороги — прошу подняться и объяснить причину, желательно уважительную!..» А надо сказать, что щебенки этой у нас в Криничном яру навалом… Спросил я, значит, людей и сижу жду. Время регламентировано, все честь по чести… Прошло более десяти минут — никто объясняться не собирается. Сидят, покрякивают, потом слышу, шумок добродушный прошел… Тогда я снова поднимаюсь и говорю: «Ну, коли ясна задача, — до следующего воскресенья выполнить немедленно!..» — «Вон ты куда-а-а!..» …И что бы ты думал?.. К воскресенью пятьсот метров дороги, как с конвейера!.. За исключением метрового огреха напротив… голомазовского двора. Ну, это понятно и простительно метр-то персональный!
— Ясно! — усмехнулся я: мол, чего с дурака спросишь.
Варавин загасил окурок, хрустнул костяшками пальцев:
— Не такой он простак, как ты думаешь!.. Не прошло и недели, после «открытия» дороги, как Голомаз уже речь держал на сессии райисполкома: «Не знаю, мол, как в других селах воюют с бездорожьем, а мы в Красномостье эти вопросы решаем запросто!..» Закончил под аплодисменты и был таков… Да-а-а… Советская власть не в рубашке рождалась, иные болячки до сих пор живут. Но — на здоровом теле долго не проживут!.. Ну, так ты понял, к чему я о дороге-то? — неожиданно закончил Варавин.
— Побелить в клубе своими силами?
— Добро! — улыбнулся он. — Сходи на молочную ферму, с баяном сходи, там у нас молодежь, «Эврика», словом, поговори с девчатами, с комсоргом поговорим, и в ближайший выходной наведите порядок, в клуб. Транспортом обеспечу! Договорились?
— А получится ли? — засомневался я. — Человек-то я тут новый?
— По «щучьему велению» ничего не делается, дружище! В первый раз не получится — во второй наверняка! Так-то вот… — Он протянул мне руку: — Ну, счастливо тебе! Некогда мне, а то бы еще потолковали… Ты заходи почаще, мы же лица руководящие!
Он тихонько хохотнул. Запросто так, по-отечески…
День двадцать пятый
За Сухоречкой, за лугом, поросшим старыми и молодыми вербами, белели и днем и серенькой ночью шиферные крыши длинных корпусов молочной фермы. А дальше — зеленое пространство озимей.
Захватив с собой баян, я отправился на ферму. Оделся налегке — слава резиновым сапогам и нейлоновым курткам!
Откровенно говоря, я не думал о предстоящем разговоре с девчатами, не думал, как буду говорить о предстоящем воскреснике и о репетиции песен — о самодеятельности, — потому что оратор из меня никудышный, тем более — агитатор… Одно спасение — баян. В нем-то я не сомневаюсь…
…О делах на ферме я уже кое-что знал от комсорга — Виктора Демина. Этого здоровенного парня, широкоскулого, с зеленоватыми глазами, было интересно слушать, наверно, потому, что Виктор и рассказывать умел и в малом деле видеть гораздо больше. И хоть был он освобожденным комсоргом, но вовремя сева и страдной поры возвращался к своей старой профессии — шоферил или работал на тракторе. «Для того, — утверждал он, — чтобы меня дармоедом не называли! Языком — что? Слышимость одна… А вот когда на борозде три пота за три нормы сгонишь — тогда для других и двух слов хватит: работать, мол, надо!..»
О ферме он говорил мало, все советовал самому сходить туда: «Тогда и сверим наши мнения!» Однако он рассказал о том, что два года назад, сразу после мартовского Пленума, на ферму пришли работать вчерашние десятиклассницы. Они пришли туда всем классом, и ферма стала комсомольско-молодежной, а девчонки придумали ей название — «Эврика». Варавин не возражал против такого названия, оставив на ферме лишь заведующего Илью Фролова, хитрого и дошлого, которого девчонки окрестили «Пережитком», и Марфу Шеметову — старейшую доярку. Ее-то девчонки полюбили сразу и назвали своей «бригадиршей». Был еще учетчик, но с ним вышла история особая…
…Я выбрал тихую дорогу, позади огородов, грязную, но хорошую тем, что по ней не ездят машины.
Было около полудня. В небе, подметенном волглым весенним ветром, в ослепительной синеве купалось солнце. Земля курилась легким дымком, а воздух светился, насыщенный блеском мокрой земли и деревьев.
Я шел и думал о себе как бы со стороны, — о парне, у которого много песен и которому очень хочется жить. У этого парня рабочие руки, легкие ноги и доброе сердце (на Зину-Зиночку, так жестоко оскорбившую «чюйство» этого парня — никакого зла! И памяти о ней… тоже!) и вообще…
Я даже замедлил шаг и чутко прислушался к тому, как стучит в ребра сердце. Оно стучало исправно, ровно и весело. Стучало, как ему и положено, и гнало по жилам молодую кровь. Хорошая машина!..
Я пришел на ферму в то самое время, когда после обеденной дойки доярки еще не управились, и их голоса слышались откуда-то из-за корпусов. Корпуса добротные, из белого кирпича. Вот только телятник деревянный, крытый соломой. Он портил всю композицию своими подслеповатыми окошками и плетнями, которыми был огорожен. Но рядом строился новый. Я обошел вокруг этой стройки. Ничего тут особенного не было, просто пахло сырым цементом, сосновым тесом и еще — чуть кисло — железом от ящика с гвоздями. Однако, легко было понять, каково было положение дел в колхозе!
Рядом с фермовским двором — чисто выбеленное общежитие для доярок, с флагом над козырьком крыльца. Я остановился у порога и осмотрелся. За спиной, из глубины корпуса, послышался девичий голос:
— Девочки! Должно быть, опять кто-то из редакции приехал!.. Двор обнюхал — на общежитие нацелился…
— Не бойся, он к нам не зайдет! Небось у Пережитка цифры выудил, а сейчас природу списывает…
— Внимание! Читаю номер районки, который еще не вышел!.. Та-ак! Ага, вот! На третьей странице в верхнем углу очерк «Двенадцать»!
— Ха-ха-ха! Как у Блока?.. Ну тебя, Надька!
— Тише! Продолжаю читать!.. «Полдень. На небе ни облачка.
Травка зеленеет и солнышко блестит. Я подхожу к молодежной ферме и вижу группу коров Шуры Найденкиной, которая, родившись, произнесла первый звук: «М-му-уу!..»
