Юрий Рытхэу - Полярный круг

— Отец на морской охоте, — сказала мать. — К вечеру должен вернуться. Они пошли к проливу.

— А я был в Наукане, — сказал Нанок.

— Ну как там? — встрепенулась Атук.

— Ничего там не осталось, — помолчав, ответил Нанок. — Был в нашем нынлю. Видел старый жирник. Хотел взять для музея, но не стал. Не знаю почему…

Атук вздохнула.

— Зайдем в магазин, — предложила она, — надо купить чай и сахар.

После яркого солнечного света в магазине было полутемно, но, когда глаза привыкли, Нанок разглядел за прилавком в белом халате Марину Симиквак. Она удивленно посмотрела большими глазами на Нанока и смущенно улыбнулась.

— Здравствуй, Марина.

— Здравствуй, Максим.

Марина слыла красавицей еще с детства.

— Вот Нанок приехал, — сказала Атук, обращаясь не столько к Марине, сколько ко всем покупателям. — Он теперь научный сотрудник.

— Я слышала, — кивнула Марина. — Поздравляю. А я, как видишь, торгую.

— Нужная работа, — с улыбкой сказал Нанок, но, видимо, его слова не были приняты должным образом, и Марина с окаменевшим лицом отпустила им чай и сахар.

— Приходи к нам после работы, — позвала ее Атук.

— Не знаю, как со временем, — ответила Марина. — Сегодня у нас репетиция.

Когда вышли из магазина, Атук сказала:

— Она хорошо танцует и поет, как и ее покойная мать.

В сенях спали отъевшиеся за лето и подросшие щенята. Нанок растормошил их: ему хотелось поиграть с ними, побегать по улице, но нельзя ведь: как мать посмотрит, да и соседи. Научный сотрудник!

Нанок поставил на стол две бутылки шампанского, сладости, купленные в районном центре. Атук мельком взглянула на бутылки и сказала:

— Отец обрадуется… Правда, он тоже борется против этого… постановление было… как его…

— Алкоголизма?

— Да, да. Тут привезли сорок ящиков спирта, проголосовали, чтобы отвезти обратно. Очень интересное было собрание. Даже те, кто сильно пил раньше, тоже поднимали руки, а в глазах была тоска. А женщины радовались. Сейчас редко продают, только по субботам или если у кого день рождения. В старину многие и не знали, когда у них день рождения, и не отмечали… А тут иные, особенно многодетные, стали день рождения каждого ребенка отмечать. Разобрались и с этим… Проголосовали. И те, многодетные, тоже руки подняли.

Атук разговаривала и хлопотала по дому: включила электрический самовар, принесла из кладовой холодное моржовое мясо.

— Учительница к нам новая приехала. Молоденькая, красивая, как песец. И лицо песцовое, остренькое. Влюбилась в нашего парня, Каюктака Сергея. Все удивляются, и сам Каюктак понять ничего не может. Пишет она ему письма, хоть и живут через дом. Письма идут через районный центр, иногда неделю путешествуют. Один раз Каюктак не выдержал, написал ответ и сам принес к ней. Так она обиделась, надулась и шесть дней с парнем не разговаривала. Сейчас вроде ничего, наладилось у них. Каюктак совсем переменился, даже стричься стал. В районный центр ездит и собирается в милицейскую школу поступать…

— А как Сергей Унук?

— Сергей женился. Перестал рисовать. Охотится в бригаде отца. Такой степенный стал, куда там нашим старикам! Возьмет бубен и серьезные песни сочиняет. Про штукатурку, перевыполнение плана. И сам танцует. Но скучно у него получается. Штукатурить — веселая работа, а как Унук начнет танцевать — ну, прямо зубы болят. Говорила я ему, чтобы он поживее да повеселее, а он мне ответил: в этом деле торопиться не надо, главное здесь не быстрота, а качество…

Атук тщательно обтерла вилку и ножик, положила на стол, вынула из пакета фигурную бумажную салфетку, расправила и подала холодное моржовое мясо.

— Горячее сварю к вечеру, к приезду отца, — сказала она. — А ты пока кушай это… Еще четыре дома построили. В каждом четыре квартиры. Отопление центральное, не надо возиться с углем. Можно бы дальше строить, да вот разговоры пошли, будто нас в Лорино собираются переселять. Мы ведь отделение колхоза имени Ленина. Нам-то, науканцам, ничего. А коренным нунямцам тяжелее. Я когда вспоминаю, как уезжали из Наукана, — будто рану открытую трогаю… Закрою глаза — вижу острова. А там птицы летят, и дальние корабли дымят на горизонте. Можно стоять целый день и просто смотреть…

Все то время, пока мать разговаривала, ходила по комнатам, хлопотала, переставляла вещи, вытирала пыль со стола, с радиоприемника, Нанок ощущал могучее излучение, которое шло от нее, излучение нежности, доброты, беспредельной любви.

Нанок поел, попил чаю, еще раз огляделся. Странно, но этот уютный, теплый домик не вызывал у него таких чувств, как старый, заброшенный нынлю на берегу Берингова пролива. Неужели он в ощущениях своих — в прошлом? А может, это оттого, что самые лучшие и беззаботные воспоминания были связаны с Науканом? И к тому же они всегда подогревались воспоминаниями окружающих, песнями о камнях, притаившихся под водой, словно моржи, собравшиеся вылезти на лежбище.

Кто-то потоптался в коридоре, давая знать о своем приходе традиционным способом. Это была старая Хальханау, бабушка Марины Симиквак. Она подслеповато взглянула на Нанока и вдруг спросила:

— Ты был в тундре?

— Да.

— Оленей видел?

— Конечно, — улыбнулся Нанок.

— Я оленных людей не люблю, — поджала губы Хальханау. — Бесстыдники они!

— Почему? — удивился Нанок.

— А ты послушай древний рассказ. — Хальханау уселась на полу у кухонного стола, поджала под себя ноги в торбасах из белой нерпичьей кожи, отделанных бисером и цветной замшей. — Ты долго учился, — продолжала бабушка, — а такого не знаешь. Так вот, если плыть половину дня от мыса Уныин на восход солнца, можно достичь большой земли, где живут наши родичи…

Нанок мысленно прикинул и догадался, что речь идет об острове Святого Лаврентия.

— Там жило много иннуитов, — рассказывала бабушка, — однако разговор их сильно отличался от нашего, и потому мы считали их не совсем настоящими иннуитами, подпорченными, что ли… Посмеивались над ними и даже порой враждовали. Когда на море падали густые осенние туманы, уныинцы отправлялись на остров, неожиданно нападали на прибрежные селения и уводили женщин и детей… А когда приходила осень и оленные люди приближались к морскому берегу, уныинцы обменивали этих женщин и детей на оленьи туши, на пыжики, постели, мягкие осенние шкуры, которые идут на шитье кухлянок… А оленные люди, бесстыдники, брали себе женщин и делали вторыми, а то и третьими женами!

Нанок еще в детстве слышал об этих лихих набегах, которые зачинали первобытное рабовладение и работорговлю. Видимо, в рассказе бабушки Хальханау было зерно истины.

— Скорее бесстыдники те, кто разбойничал на чужих берегах, — заметил Нанок.

— Это были смелые люди, — возразила бабушка. — Они делали это, потому что некуда было девать силу и отвагу.

Нанок с матерью переглянулись и улыбнулись друг другу.

— Оттого и сохранился у оленных людей интерес к иннуитской женщине, — продолжала Хальханау. — Как приедут в селение, так и начинают, бесстыдники, высматривать, кого бы увезти к себе в тундру.

— Так теперь не силой берут, — сказал Нанок.

— Не силой, это верно, — согласилась Хальханау, — а то дружинника Емрона можно позвать или позвонить в райцентр: в милицию. Так другим соблазняют! Оленьим мясом и мягкими шкурами! Иные и поддаются!

В дверь постучали. Вошла Марина и, не глядя на Нанока, сказала:

— Вельботы идут.

Нанок накинул на себя плащ и вышел вместе с Мариной.

Бабушка и Атук молча проводили взглядом молодых людей, посмотрели друг на друга, но ничего не сказали.

Нунямо стоит на высоком берегу. К морю надо спускаться узкой тропинкой, прилепившейся к дернистому склону. В сырую и дождливую погоду лучше идти, по траве, потому что тропинка превращается в глинистый скользкий поток.

Но сегодня сухо, тропинка хорошо утоптана и тверда, как бетонная мостовая в Анадыре.

С высоты легко можно разглядеть белые вельботы, медленно приближающиеся к берегу. Они еще далеко, но Нанок зоркими глазами заметил, что суда движутся медленно — значит, за кормой у них на буксире — уж это точно — богатая добыча.

Высокий берег напоминал берег покинутого Наукана, и на мгновение Наноку показалось, что он по-настоящему вернулся в детство и сзади не ровное плато, а высокий зазубренный гребень скалы. Правда, не было привычных очертаний острова Ратманова, но этим сегодня можно пренебречь.

Нанок оглянулся на Марину, улыбнулся, и по выражению ее глаз понял, что она думает о том же.

Все-таки она красивая. Что-то в ней есть такое, неуловимое, чуть прикрытое полуулыбкой, большими мохнатыми ресницами в глубине черных глаз, в этом мягком овале лица.