Юрий Рытхэу - Путешествие в молодость, или Время красной морошки
— Гриша! — воскликнул я в ответ, искренне обрадованный встречей с настоящим земляком в этой бухте, где большинство жителей были приезжие.
— Заходи в рубку! — позвал Гухуге. — Чего стоить на ветру, когда есть каюта?
Гухуге за штурвалом катера всем своим видом показывал, что он здесь самый главный человек.
— Ты что — капитан? — спросил я с удивлением.
Мои сомневающийся топ задел Гришу, и он важно проговорил:
— У меня все же незаконченное высшее!
На подготовительное отделение Северного факультета Ленинградского университета брали после семилетки.
— На курсах получил диплом капитана малого флота, — объяснил Гухуге. — Но ты не смотри, что корабль у меня маленький. Если надо, могу дойти и до Сиреников, не говоря уж об Уназике…
— Довез бы меня до бухты Лаврентия, — сказал я, любуясь как он уверенно крутит отполированный штурвал.
— Лично я не против, — с готовностью ответил Гухуге. — Но морской регистр по позволит. Строгие правила. В мореходстве, а тем более в таком ответственном, как каботажное, — соблюдение правил — это условие номер один безопасности плавания!
Гухуге говорил значительно, как бы обкатывая во рту каждое произносимое слово, и я догадывался, что он наизусть выучил учебник капитана малого флота.
— Как я хорошо сделал, что уехал из вонючего дымного города! — воскликнул Гухуге. — Стал бы интеллигентом, пропал навсегда!
— Разве ж так плохо быть интеллигентом? — на этот раз обиделся я.
— Ты же помнишь, мой учитель, Георгий Меновщиков, как мечтал сделать из меня лингвиста… «Представляешь, Гриша, — говорил он, — первый из эскимосов ученый-лингвист, носитель языка. Это сенсация в ученом мире!» Когда мой учитель начинал мечтать в таком духе, мне становилось тоскливо, живот заболевал, палочки Коха начинали грызть мой организм…
Катер поравнялся с пограничным судном, и Гухуге дернул какую-то штуку на потолке ходовой рубки, гуднув военному кораблю.
— Сейчас я — труженик моря, как сказал один великий французский писатель, твой, значит, коллега, Виктор Гюго… Вот ты можешь и про меня написать. Все-таки из первых капитанов-эскимосов. Правда, до меня капитаном стал Напуан, но у него только четыре класса образования, а у меня — незаконченное высшее… С одной стороны — почти лингвист, а с другой — капитан.
Кстати, его имя стояло на нескольких учебниках, предназначенных для эскимосских школ. Тоскуя по родине, по родному языку, Григорий усердно работал для учебно-педагогического издательства, и я слышал, что это он делал талантливо.
Высадив меня на причал, Гухуге взял с меня слово зайти к нему вечером, когда он закончит работу.
— Прямо сюда спускайся, — сказал он, — Я живу здесь же, на судне. Там внизу, — он топнул ногой, — хорошая каюта, печка. Жду.
Я поднялся на каменистое плато, где в сорок шестом стояли брезентовые палатки — наши общежития, пообедал в столовой, в той самой, выстроенной на высоком каменном фундаменте, долго сидел на мысу, под кладбищем, любуясь играми молодых китов.
Вечером Гухуге стоял на палубе и ждал меня. На его чуть удлиненном, худощавом лице явно проступала усталость, возле уголков рта виднелись глубокие морщины. Он был немного старше меня, но сегодня казался человеком почти пожилым. Улыбнувшись, он согнал с лица хмурость и снова стал прежним Гришей Гухуге, не принявшим красоту каменного города.
Спустились в кубрик, где остывала чугунная буржуйка.
На столе лежала хорошо разделанная копченая горбуша, нарезан был хлеб, явно из пекарни дяди Коли, стояла бутылка чистого спирта.
Разливая огненный напиток, Гухуге сказал:
— Единственное, о чем жалею, — это о пиве. «Жигулевском», чтобы с пеной. Я никогда не сдувал пену. Она мне нравилась. Зимой я грел в ней губы, а летом — охлаждал.
За бортом тихо плескалась вода.
— Нравится тебе здесь? — спросил я, когда мы перешли к чаю.
— Честно скажу — и здесь надоело… Не создан я для городской жизни, — вздохнул Гухуге. — Но образование обязывает. Все-таки незаконченное высшее. Наверное, многие из наших так же чувствуют себя не на своих мостах в этих самых райкомах, райисполкомах, на трибунах, в комиссиях и даже на капитанских мостиках. А не признаются! Не хотят выглядеть отсталыми и несовременными… Вот я ни за что не поверю, если скажешь, что тебе нравится быть писателем! А?
Гухуге пытливо посмотрел на меня.
— Не знаю, — как-то неуверенно ответил я.
— Наверное, ждешь не дождешься, когда ступишь на свой родной берег, подойдешь к своей родной яранге… Кстати, сохранилась она? Или заменили на домик?
— Не знаю…
Я не хотел ему говорить о смерти матери, да и, если честно, я еще не решил окончательно — ехать в Улак или же ограничиться заливом Лаврентия…
— Что ты заладил не знаю, не знаю… Писатель должен знать все! Но вот писать обо всем не может. Так я полагаю. Утром я тебе сказал, что можешь описать мою жизнь, а как поразмыслил — кому это интересно читать? Что в ней хорошего?
— Почему ты так думаешь?
— Вот гляди: лингвистом не стал — раз, от интеллигентности отвернулся — два, до сих пор чувствую неудобство от белой простыни, люблю прокисшее нерпичье сало, копальхен с сильным душком — три, спать люблю в пологе, в нынлю — четыре… Наверное, так до двадцати могу сосчитать. Но главное — и капитаном мне не очень нравится, я уже тебе говорил. Хочу жить дома, в Уназике, на своей длинной-предлинной косе, которая так далеко уходит в море, как аэродром…
— Так что же ты не живешь как хочется? — спросил я.
— Теперь кто так живет? — удивился Гухуге. — Теперь живут не как хотят, а как надо… Вот раз у меня незаконченное высшее, значит, назад в нынлю мне ходу нет. А главная причина — Уназика скоро не будет.
— Как не будет? — переспросил я.
— Переселить собираются.
— Как Нуукэн?
Гухуге молча кивнул.
— А куда?
— Да тут недалеко. Пешком можно дойти. Бухта Тасик. Красивое, но мертвое место. Даже нерпа туда не заходит…
— Какой же тогда смысл переселяться?
— Наверное, такой же, как в том, что я стал судоводителем, вместо того чтобы жить в своем родном Уназике, выходить на рассвете на байдаре в море…
Сумрак только-только рассеивался над бухтой, и большие корабли были еще погружены в глубокий сон, когда я открыл глаза. В сырой предутренней мгле радужно светились прожектора на разгрузочной площадке порта и слышался приглушенный сыростью железный лязг. Я знал, что первый рейс у Гухуге в восемь, через два часа. Я решил пройти пешком вокруг бухты и шагнул с катера на причал.
Что-то в эти горестные дни меня то толкало к людям, то отбрасывало в уединение. В то утро мне было так тоскливо, так захотелось побыть одному, и я зашагал по тихой улице, мимо спящих домов, каких-то длинных складов, деревянных заборов, мимо труб знаменитого, быть может, на всей Чукотке, водопровода с разлохмаченной кое-где теплоизоляцией.
Из подворотен, из-под домов вылезали собаки и равнодушно смотрели на идущего в глубь бухты человека, зевали и отправлялись на свои не остывшие лежки.
Через день самолет Гаевского приземлился на поле Лаврентьевского аэродрома, и я оказался на том самом месте, где провел другое долгое лето — на строительстве посадочной полосы.
5. Атук
В тесном твиндеке парусно-моторной шхуны «Камчатка» сырость сочилась отовсюду. Но ее еще можно было терпеть, если бы не духота, невесть откуда берущаяся жара, открывающая все поры тела. Одежда противно липла к коже, давно не стиранная, пропитанная давней грязью и потом, от сырости она становилась как невыносимый, противный студень.
Я был пока единственным пассажиром на шхуне, поднявшимся на борт в маленьком селении Янранай, десятком яранг приткнувшимся к высокому скалистому мысу над бурным Беринговым морем. Этот мыс возвышался над водой прямо из низкой, подступившей к берегу топкой тундры, как голова неожиданно проснувшегося диковинного зверя.
Я напряженно прислушивался к мерному постукиванию судового двигателя. По времени, хотя у меня, разумеется, часов не было, я знал, что солнце уже поднялось, и шхуна огибает низкий галечный мыс Кытрыткын, на котором торчала видимая издалека одинокая яранга морского охотника Пакайки. Впереди расстилался залив Святого Лаврентия, от которого в целях антирелигиозной пропаганды слово «святой» было отторгнуто на всех советских картах. (Поэтому-то некоторые полагали, что залив назван в честь верного соратника Сталина, наркома Лаврентия Берия.)
Подняться бы из тесного твиндека и увидеть хорошо знакомый, огороженный колючей проволокой городок строителей, зеленую, покрытую созревшей шикшой тундру и многочисленные озера, уходящие далеко к горизонту… Я мог даже мысленно представить двухэтажные нары, длинный, сколоченный из неструганых досок шаткий стол в палаточной столовой, совмещенной с кухней, где я последние дин работал подсобным рабочим. Но выйти из твиндека я боялся.
