Юрий Рытхэу - Путешествие в молодость, или Время красной морошки
Магаданский аэропорт в пятидесятых годах располагался гораздо ближе к городу, на тринадцатом километре Колымского шоссе. В летнюю пору он был особенно оживлен: кто-то кого-то провожал, встречал. Самолеты отправлялись в Охотск, Хабаровск, Владивосток, Петропавловск-Камчатский, в Анадырь, Марково, Гижигу, Ceймчан, Певек… Но главной притягательной силой для горожан был круглосуточно работающий ресторан. Сюда сходилось, съезжалось немало любителей долгой застольной беседы, неожиданных знакомств, мимолетных клятвенных заверений в вечной дружбе, любви, братстве… Возможно, что эти спонтанно вырвавшиеся слова в ту минуту произносились вполне искрение: ведь встречались люди в большинстве своем в чем-то обиженные, обездоленные, ищущие настоящего человеческого общения, сердечности и участия. Пусть недолго, до похмельною пробуждения они верили в то, что искали, ради чего они отправились в этот суровый неприветливый край, в эти скудно поросшие лиственницей сопки, прорезанные мелкими речушками и серебристыми, звонкими ручейками, редко и скупо освещаемыми прохладным северным солнцем.
Оглядывая шумное ресторанное веселье и заканчивая предполетный обед, сдобренный по обычаям того времени изрядной порцией спиртного, я искал в этих размягченных алкоголем, искаженных висящим подобно сырому морскому туману табачным дымом лицах отражение пережитых лет, опаленных войной, годами подневольного труда, неимоверными страданиями, мимолетными радостями. Это были горняки из дальних, скорее всего чукотских приисков, только что освободившиеся заключенные из еще многочисленных тогда на Колымской земле лагерей, разного рода специалисты, завербованные в центральных районах страны. Иногда в этой почти однородной массе мелькали и лица моих сородичей. Земляки сидели тихо, смирно, оглушенные и потрясенные шумом, гамом, громкими разговорами.
Ожидание самолета здесь могло затянуться на несколько дней, а то и недель. Случалось сидеть и больше месяца: робкие аборигены грубо оттеснялись в сторону, когда разъяренный долгим ожиданием пассажир штурмом брал билетную кассу, а потом и сам самолет.
Но мой билет был приобретен заранее, «по броне».
Самолет, разбежавшись по грунтовой посадочной полосе, медленно поднялся и потянулся по долине, набирая высоту меж невысоких сопок, к бледно-синему северному небу.
Вот и знакомый пейзаж за стеклом иллюминатора. Но это еще была лесотундра, точнее последняя граница лесной растительности, начисто исчезнувшей на подходе к устью великой чукотской реки Анадырь.
Ил-14 шел на высоте около трех тысяч метров, по нынешним меркам совсем невысоко и медленно — четыреста двадцать километров в час. Но тогда это была настоящая высота и умопомрачительная скорость. Открывшаяся ширь Анадырского лимана наполняла меня волнением: семь лет я не видел родной земли, тосковал, иногда видел во сне этот простор, уходящий так далеко, ничем не ограниченный — ни лесом, ни высокими зданиями, а лишь естественным горизонтом.
Самолет прошел над Анадырским лиманом, показав ряд небольших домиков на галечной косе меж рекой Казачкой и широко разлившимся устьем Анадыря, несколько пароходов на рейде Лимана, и приземлился на старую грунтовую посадочную полосу.
4. Долгое лето пятьдесят пятого
В Анадыре я остановился в знакомом доме — в педагогическом училище, в той половине здания, где помещалась библиотека. Заведовал ею Костя Синицкий, коренной анадырский житель, прямой потомок казаков-землепроходцев, торговых людей, а может, и священнослужителей, которым в этом краю пришлось весьма и весьма трудно по причине полной невозможности обращения аборигенов в православную веру.
В публичной библиотеке Салтыкова-Щедрина в Ленинграде среди пожелтевших страниц «Вестника Якутского епархиального управления» часто попадались отчеты миссионеров, их жалобы на невосприимчивость чукчей и эскимосов божественному слову. Разочаровавшись в своей миссии, убедившись в ее бесплодности, иные священнослужители брались за торговые дела, оседали в стойбищах и крохотных становищах, вступая в брак с женщинами, как тогда выражались, туземного происхождения.
В облике Кости Синицкого смешались черты всех племен и народов не только издревле живших на Чукотке, но и посещавших этот далекий край как с западной так и с восточной стороны.
Как истинный анадырец, то есть человек, причисляющий себя к более высокому сословию, нежели коренное население Чукотки, Костя по-чукотски и по-эскимосски не говорил, если не считать нескольких бранных слов.
Хорошо мне знакомая библиотека педагогического училища на этот раз поразила меня удивительным порядком: такой я ее никогда не видел. Во всяком случае, прежде она была в ужасном состоянии, заведовали ею люди случайные; одно время библиотекарем числилась жена завхоза, которая вместо слова «экземпляр» писала «инзупляк» и еще спорила, что это слово пишется именно так.
Сильно поредевшая училищная библиотека сегодня имела даже каталог!
Но самым поразительным было книжное собрание самого Кости Синицкого! Солидные тома по истории, искусству, философии, медицине… Книжные полки занимали две стены небольшой комнаты.
Я в изумлении застыл перед корешками с золотыми тиснениями. У меня учащенно забилось сердце.
— Какие прекрасные книги!
На худощавом лице Кости появилась улыбка. Он важно и почему-то полушепотом произнес:
— Но самые ценные я держу в закрытом шкафу.
И впрямь, один из шкафов не только имел висячий замочек, но и тщательно заклеенные темной бумагой стекла.
Из солидной связки ключей Костя выбрал один и открыл замок. Вытерев белым вафельным полотенцем руки, достал тяжелый том, на темно-зеленом переплете которого я прочитал: «Форель. Мужчина и Женщина».
— Мое самое большое сокровище, — сдерживая дыхание, сказал Костя. — За большие деньги выписал из московского букинистического магазина.
Дав мне подержать книгу, Костя обещал:
— Вечером почитаешь…
Потом он показал мне великолепное издание словаря Даля под редакцией Бодуэна де Куртене. Имя прославленного лингвиста мне было знакомо из лекций профессора Холодовича, читавшего нам курс общего языкознания, и семинару по русскому языку Веры Павловны Андреевой-Георг.
Костя Синицкий открыл том и молча показал мне несколько строк. Прижав палец к губам, прошептал:
— Никому ни слова! Местный уполномоченный НКВД что-то заподозрил… Надеюсь, ты меня не выдашь?
Я обещал. Тем более что все эти слова, пословицы, поговорки, частушки я знал не хуже самого Бодуэна де Куртене.
Однако Синицкий, несмотря на свою солидную библиотеку, был человеком не то что малограмотным, но попросту невежественным. Зато его отличала необыкновенная аккуратность, почти болезненная чистоплотность.
— Я чукчу, — говорил он с легкой шепелявостью, свойственной анадырцам казачьего происхождения, — за все уважаю, кроме грязи… Ну почему ты не хочешь, чтобы я вымыл твои ботинки?
Но я сам предпочитал смывать с ботинок тяжелую анадырскую грязь.
По вечерам мы пили с Костей крепко заваренный чай.
— Это хорошо, что ты не пошел к Никитину пить спирт, — хвалил он меня. — Мы с тобой будем культурно общаться, — он клал на стол роскошный том Фореля «Мужчина и Женщина» и том Даля.
— А нет ли у тебя какой-нибудь художественной литературы? — спросил я как-то Костю.
— Зачем тебе художественная литература? — удивился он. — Ты же сам писатель! Лучше учись культурному обращению с женщиной. Полезное дело.
— Я эту книгу читал…
— Неужели? — страшно удивился Костя, — Где?
— В Ленинградской публичной библиотеке, — ответил я, — и этот словарь не раз листал…
Костя в изумлении вытащил изо рта нерастаявший кусок сахара-рафинада, осторожно положил на край блюдца и шепотом спросил:
— А чего же тогда НКВД интересуется?
Я пожал плечами:
— Наверное, тоже хочет узнать, как надо культурно обращаться с женщиной.
Для Кости, как я догадался, книги представляли интерес лишь как внешне привлекательные вещи. Он их ценил не за содержание, а за вид. И, надо сказать, именно в этом он был настоящим знатоком и тонким ценителем.
За несколько дней общения с ним я еще выяснил, что Костя романтик и мечтатель. Он любил оперетту и буквально грезил ею. Порой он даже пытался изображать персонажей из увиденных им спектаклей в Москве, когда гостил у своей сестры Мирры, вышедшей замуж много лет назад за московского авиационного механика. Голоса у Кости не было, зато он обладал удивительным даром передавать движения и мимику…
— Я бы отдал все книги, — признался Костя, — только бы сыграть хотя бы маленькую роль в настоящем театре!
