Евгений Поповкин - Семья Рубанюк
— Сказал: «Все идите на степь, дуже большую радость приду объявлять», — пояснила Пелагея Исидоровна.
— Знаем мы эти радости, — махнула рукой Варвара. — Не иначе, немцы опять похваляются… Если б он пришел да сказал: «Бабы, хлопцы ваши возвращаются», во!..
— Ему радость с этого будет маленькая.
— Где-то теперь наши хлопцы? — произнес кто-то, протяжно вздохнув.
— Я от дочки своей, Настуньки, письмо получила, — сообщила Пелагея Исидоровна. И от Василинки пришло две открыточки.
— Что пишут?
— А вот, почитайте… — Она расстегнула кофточку, извлекла из-за пазухи открытки и протянула одну из них Варваре. — Это Василинка, свахи моей дочка, пишет.
— А ну, слухайте, дивчата, — сказала Варвара. — Да поглядывайте, не видно собак?
Она уселась на валок ржи, упершись ногами в горячую, пересохшую землю, вытерла пальцами уголки потрескавшихся губ.
— «…Здравствуйте, моя дорогая матусенька! Что же вы молчите, ничего мне не отвечаете? Я вам уже десять открыточек послала, а от вас получила только одну…»
— Она и не знает, что мать забрали?
— Помолчи! Откуда ж знать ей?
«…получила только одну. Работали мы в саду. Когда сказали: „Василинка, тебе письмо“, я не знала, как и бежала за этим письмом. А это письмо от моей роднюсенькой матери. Я вас каждый день вспоминаю, и как придет воскресенье, то только лежу и плачу… Но вы, мама, обо мне не печальтесь, потому что там, где я и Настунька, миллионы народа, так что мы не одни в беде застряли. Погода у нас хорошая, да только часто хмары налетают, и дожди очень большие идут…»
— Это наши на них бомбы кидают, — уверенно сказала Степанида. — Малашка Бойченкова тоже все время про дожди отписывает…
— Настунька еще точней пишет, — сказала Пелагея. — На, читай, Варька… Вот с этих строчек читай…
«…Немцы сейчас женятся, музыка играет, аж земля трясется. Тут у нас чутка есть, что с Харькова уже „идут“. Ой, мамочка, когда же мы дождемся того времени, чтобы домой идти?»
— Ты дальше читай, — потребовала Девятко. — Она еще точней пишет.
«…Мама, к зиме ожидайте „гостей“. Верно, через год и я приеду до вас, только не в гости, а навсегда…»
— Бабоньки! — воскликнула Варвара. — Надо ждать гостей! Убей меня бог! Все наши парубки и дивчата про одно и то же пишут. — Поведя глазами вокруг, она встала, коротко бросила: — Давайте вязать! Видите, пылюка на бугре поднялась. Несет какого-то нечистый…
Женщины, завязав лица платками от солнца, разошлись по загонке.
Полицай пронесся на велосипеде мимо, издали угрожающе помахивая резиновой палкой:
— Вот я до вас вернусь! Празднование себе устроили…
Тьфу на тебя, пьянчужка, плюнула ему вслед Степанила и со злостью ухватила грабли.
Солнце стояло уже высоко. Нещадно палили прямые, знойные лучи.
Работали молча. Вязали скошенное накануне стариками, лениво стягивали в крестцы. В реденьком, низком жите без звучно пробегали полевые мышата, на меже и проселочной дороге столбиками маячили разжиревшие, как амбарные коты, суслики.
Малынец приехал в полдень на одноконной бедарке. Покряхтывая, слез, пустил кобылу пастись к меже и, вытерев с лица пыль, подошел к вязальщицам. Постоял, посмотрел.
— Обедали?
— Мы мечтали, что нам пан староста привезет чего поесть, — сказала с иронической усмешкой Варвара.
— Кгм… Это ж с каких-таких радостей?
— Самый завалящий хозяин всегда своих работников харчевал.
Малынец взглянул на нее исподлобья, сумрачно сказал:
— Садитесь… Я вам новости расскажу. — Он извлек из кармана сложенный номер «Голоса Богодаровщины», развернул. — Так вот, слухайте… Тут эта… диклорация…
— А что оно такое?
— Стой, не перебивай! Прочитаю — поймешь… — Малынец, сосредоточенно посапывая, разыскал в газете нужное место: — Вот… для восточных областей Украины. Подписал… этот… постой… От имени германского правительства подписана райхсминистром Розенбергом. Третьего июля тыща девятьсот сорок третьего года.
— Чего там он брешет?
— Но, но! Я тебе побрешу! Тут про частную собственность писано. Вся земля вам у чаственность переходит, как до революции. Бери, сей, паши… Без никаких колхозов, стало быть… — Малынец обежал глазами потупленные лица женщин. — Вы, дуры, вижу, не понимаете? Вам немцы землю в собственность дают, а вы молчите.
— Они что же, привезут нам землю из Германии? — с невинным видом спросила Степанида.
— Обратно дура!. А вот это что тебе? Плохая земля?
— Эта? Здо-орово! Она ж колхозная.
— Была колхозная, а теперь наша, крестьянская.
Варвара, загадочно поблескивая глазами сквозь щелочки желтого, под масть волосам, платка, звонко произнесла:
— Дядько Микифор… Извиняюсь, пан староста, можно вопрос задать?
— Подожди… Про землю все понятно?
— Понятно.
— Ну, давай вопрос.
— Что это у нас такая погода стоит тихая, в из Германии пишут, дожди да дожди… Гроза все время, аж земля трясется. Климат переменился или как?
Малынец дернулся.
— Ты агитацию не пущай! Я тебя насквозь вижу.
— При чем тут агитация? — возмутилась Варвара.
— Про погоду спрашивает, а вы сразу… агитация, заступились за нее женщины.
— Сказать ничего нельзя!
— Если неправильно что спросила, так вы поправьте, — поучала Варвара, — а не запугивайте. Мы до этого непривычные…
— А ну, тише! — прикрикнул Малынец.
— У меня был тоже вопрос, а теперь боюсь, — сказала Степанида. — Раз вы такой обидчивый.
— Давай твой вопрос, — разрешил Малынец снисходительно.
— А обижаться не будете?
— Чего мне на тебя обижаться? Сноха ты мне, что ль?
— Вы вот, когда в Германию наших дивчат и хлопчиков присоглашали, говорили: «Пускай едут, культуры набираются. С вилочек, ножичков будут есть», — говорили?
— Ну, говорил.
— А вот один парубок письмо прислал: «Передайте, пишет, что, когда вернемся домой, кой-кому этими вилочками глаза повыкалываем…»
Дерзость Степаниды была столь неожиданной, что женщины посмотрели на нее испуганно. Некоторые приглушенно прыснули.
Малынец хотел что-то сказать, но только раскрыл рот.
— Ему сумно[27], — пояснил кто-то явственным шепотом.
Сердито махнув рукой, староста поковылял к своей бедарке.
— А ну, давай вязать! — крикнул он, оглянувшись. — Расселись!
— Ой, дивчата, горя наживете себе, — сказала Пелагея Исидоровна, когда он отъехал. — Напишет в Богодаровку, что вы ему сделаете?
— Не напишет! — пренебрежительно сказала Варвара. — Все одним духом живут. Сидите, дивчата, мы зараз песню заспиваем.
— Тетка Палажка, — попросила Степанида, — заведите ту, про дивчат, что в Неметчине бедуют…
Девятко подперла щеку ладонью, неуверенно запела:
Ой, высоко, высокоКлен-дерево от воды…
Женщины подхватили:
Ой далеко, далекоРидна матир от дочки…
Низким и мягким, будто созданным для скорбных песен голосом Пелагея Исидоровна пела:
Тоди маты згадае,Як обидать сидае,Тоди вона спомяне,Як ложечки роздае…
Бесхитростная, сложенная самими матерями песня плыла над пустынной, безрадостной степью, и лица женщин темнели, словно черная туча набрасывала на них свою тень…
Одна лышняя ложечка,Ой, десь наша донечка.Ой, десь наше дытятко,Як на мори утятко…
Варвара порывисто стянула с головы платок и уткнулась лицом в жесткую солому: меньшая сестра ее погибла в Германии, выбросившись на ходу из поезда. Заплакала и Степанида. Два брата ее были угнаны в Неметчину.
Плыве утя тай кряче,Ой, десь наше дытя плаче,Плыве утя тай голосыть.Там дочка, в Неметчыни, хлиба просыть.Не дай, боже, заболить,То й никому пожалить,Не дай, боже, помирать,То й никому поховать…
Песня давно смолкла, женщины, наплакавшись, вытирали глаза, а Пелагея Исидоровна еще долго сидела на земле, беззвучно шевеля губами, уставив горестный взгляд в одну точку.
В обед она вместе с двумя другими женщинами собралась идти в село, но на бугре появилась вдруг фигурка Сашка́. Медленно ступая по дороге, он осторожно держал что-то в руке. Когда Сашко́ подошел ближе, Пелагея Исидоровна воскликнула:
— Боже ж ты мой! Обед несет!..
Сашко́ поставил чугунок, завязанный чистой тряпочкой, вынул из кармана ложку.
— Зачем же ты принес? — спросила Пелагея Исидоровна с ласковой улыбкой. — Я тебе ничего не говорила.
