Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев
С задворок посмотреть — Михайлова изба выглядит вроде бы по-старому. Спереди — совсем иное дело. Дом, как сундук. Струганым тёсом обшит передок. Палисадник пристроен, мезонинчик с козырьком на крыше. Крылечко с резными оконцами и балконом. С угла у палисада толстый столб вкопан в землю. За гремучее кольцо привязана лошадь. Пестерь сена-клевера под мордой. Жуёт, хрупает молодыми зубами лошадь, копытом скребёт мокрую землю. По тарантасу и сбруе определила Дарья — Прянишников в гостях у Михайлы и Еньки. Вот не во-время пришла! И какой такой сегодня день, чтоб гоститься?
В чистой половине Михайловой избы по-весеннему распахнуты окна. В одном окне широкая спина и красный затылок Прянишникова; в другом — Енькино плечо и в глубине ведёрный самовар. Остальное застолье с улицы не видать, зато отчётливо слышен разговор, каждое-каждое слово.
«Заходить или подождать?» — подумала Дарья и решила подождать. Села на большой синий камень с угла за палисадом. А разговор из избы так и льётся. Дарья внимательно прислушалась и различила степенный, неторопливый говор подвыпившего Прянишникова, отличила и Енькин пискливый голос от хриплого голоса Михайлы. Из баб, видимо, была одна Ефросинья — Енькина жёнка, да и та не вмешивалась в затянувшийся мужской разговор. Лишь изредка, угощая отца, свёкра и мужа, она твердила одно и то же:
— Кушайте на здоровье, кушайте на здоровье…
Послышался очередной звон рюмок. Чокнулись. До ушей Дарьи донёсся знакомый голос Прянишникова:
— Сегодня, если судить по прежнему, тезоименитство покойного его императорского величества. Эх, что бы было, если бы жив был царь!.. Выпьем, Михайло, Евгений. Как никак за тем царём мы двадцать с лишним лет жили…
Наступило непродолжительное молчание. Голос Михайлы:
— А всё-таки, Афиногеныч, я не верю, что царь убит. Не верю, да и только. Убили кого-нибудь другого. А государь живёхонек скрывается где-нибудь и со сторонки поглядывает. Как только у большевиков дела не поладятся окончательно, он тут как тут явится и скажет: «Беру отречение своё обратно, и будьте любезны, где мой трон?». Вот будет потеха!..
— Чепуха! — послышался голос Еньки. — Чепуха! Нет царя, ясно! — верещал Енька. — Да и к чему он, была бы вольная беспатентная торговля да налоги поменьше, тогда живи и при этой власти, как у христа за пазухой.
Опять голос Прянишникова:
— Совершенны твои слова, Евгений, совершенны! Частная торговля — это всё. Это двигатель! Царя надо иметь в голове. Вот главное! И скажу прямо: здесь, в усть-кубинских краях, как только начнут сильными налогами прижимать частное производство, кустарей и торговцев, ну, тогда все разбегутся кто куда.
Голос Михайлы: — Кто же останется?
Прянишников: — Останутся в деревнях те, которые за землю держатся. Пахотники да коровники. Кустаря не удержишь…
— А куда они, кустари да торговцы, сунутся? — спросил Енька. — Ведь сам от себя никуда не убежишь.
— А кто куда. Одни в пролетарии уйдут, другие в городах на толкучках будут переколачиваться.
— А ежели толкучку прихлопнут?
— Ну нет, шалишь, толкучка живуча, её не прихлопнешь. А прихлопнут — будет подпольная торговля — из-под полы. Главное, чтоб было чем торговать… И ещё скажу вам в предупреждение, — понизил голос Прянишников, — от своего дружка-племянничка Румянцева собственными ушами слышал. Большевики хотят затопить всю Усть-Кубинскую волость, и Закушье, и Уфтюгу, и Заднеселье прихватят.
— С чего бы это они стали нас топить, какую ты несуразицу несёшь, — возразил Михайла.
— Несуразицу? — послышался голос Прянишникова, ставший громче и грубее. — А вот увидите. Племянничек мне так доказывал: соберут большевики всех, крупных буржуев со всей России и заставят от Кубенского озера через Чаронду на Каргополь и Онегу до самого Белого моря копать канал и строить плотины. И что же тогда по учёным предположениям окажется? В наших местах только Лысогорская колокольня не будет затоплена, да Спас Каменный на озере. И будут стоять вместо маяков. Село и триста деревень по подозерью — это всё окажется на дне расширенного Кубенского озера.
— Сказки! — проверещал Енька. — Когда-то это ещё будет, да и будет ли. А пока у большевиков столько дыр штопать, что ой-ой-ой!..
Голос Прянишникова: — За что купил, за то и продаю, только племянничек у меня не пустозвон. Он с самим председателем Губисполкома каждый день за ручку!.. Что касается меня, так я последний год у Николы-Корня живу. Забиваю окна-двери — и прости-прощай здешний край. Под Грязовцем куда раздольнее!.. Заводик у меня там маслодельный построен не чета здешнему. И опять же пути сообщения: по железной дороге куда хочешь — на Вятку, на Ярославль, в Питер — всюду рукой достать…
Ещё целый час, а то и больше тянулся в Михайловой избе разговор людей, охваченных стремлением к наживе, к Обогащению.
Наконец Прянишников стал собираться. Дарья не захотела показываться ему на глаза. Перешла с камня за отвод. За крайней избёнкой, что с забитыми окнами, остановилась у древнего казённого столба. Стала по складам читать на серой доске чёрные, выжженные и просмолённые слова:
«Деревня Попиха. От Устья Кубинского 4 версты. Мужеского пола 29 душ, женского 27, дворов 13».
На улицу вышли все трое: Михайла, Енька и Фрося. Дорог и люб им богатый гостенёк Прянишников. Енька помог тестю в тарантас сесть; Михайла взнуздал и подседлал мерина, погладил по хребту, похвалил:
— Добёр конь, добёр. Я бы и мерина своего и жеребца за этого коня отдал бы, да ещё и сапоги сшил бы в придачу.
— У вас разве теперь две лошади? — спросил Прянишников, принимая из рук Фроси пеньковые вожжи.
— С самой пасхи две, — похвастал Енька, — жеребца приобрели, что-те тигра! Едва объездили.
— Глупо, глупо двух лошадей теперь иметь, — рассудил Прянишников, — лишний налог. А коль появились, у вас в избытке деньги, так вы их норовите в товар вложить. А ну, поберегись!.. Счастливо оставаться!..
Только сейчас Дарья сочла нужным и удобным зайти в Михайлову избу. Михайла и Енька молча посмотрели на неё, как на пустое место. Ефросинья из вежливости защебетала:
— Ой, какая ты, Дарья, несчастливая, к холодному самовару пожаловала, сейчас только-только до тебя чай отпили.
— Подумаешь, не велика и гостья, — ответила Дарья. — Да я не чай распивать и пришла… — вопросительно посмотрела на Михайлу, потом на Еньку. — Я с докукой к вам, Михайло: не дадите ли мне лошадки дня на четыре поборонить?
Михайла удивился:
— Дня на четыре? Где ты столько земли хапнула, на четыре дня боронить?..
— Да у нас на подсеке пустырь. Земля-то общая, с безлошадными бабами затеяла лён сеять.
Дарья умышленно не назвала своё предприятие «бабьей коммунией», зная, что Михайлу поразило бы это слово, и тогда пришлось бы уходить ни с чем.
