Вера Солнцева - Заря над Уссури
— Ой! Невмоготу мне жизнь такую терпеть! — негодующим воплем вырвалось у бабки Палаги. — Киплю как котел. Горюй не горюй, Никанор Ильич, а поспешать надобно — партизан известить. Может, в погоню пойдут, отобьют Семена с Варварой. Вставай, перемогайся, Никанор Ильич! — Она трясущимися руками выбила о край печки трубку, набила ее доверху табаком и закурила, нетерпеливо вдыхая табачный дым.
Никанор Ильич приподнялся, сел на лавку.
— Сам поеду. Помоги, Палагеюшка, лошадь запрячь. Умирать не приходится, Онуфревна подождет…
— Где только они, клятые, таились-прятались? Не иначе, в нашем селе приют нашли, часа дожидались! — говорила бабка Палага, крупно вышагивая за стариком.
Глава девятая
Костина привели в соседнее село, бросили в каменный подвал кулацкого дома.
Семен готов был кусать локти. Как мог он так глупо попасть в руки врагов? Почему поверил незнакомому голосу, отпер дверь?! И вновь и вновь припоминал, как разразилась беда. Сперва разговор об Андрейке. Первые, прорвавшиеся при муже слезы Варвары. Легли. Он все успокаивал жену. Задремали. Легкий стук разбудил Семена. Он подошел к запертой двери:
— Кто там?
Голос ответил полушепотом:
— Семен Никанорович! Свой! Меня Силантий Лесников послал. Уходить вам надо. Каратели идут, около села, близко. Не попались бы вы им в руки.
Семен, спеша, набросил на себя одежду.
— Куда ты, Сема? — испуганно спросила Варвара.
— Ты не пугайся, Варя! Силантий человека прислал. Каратели к селу идут. Ухожу. Взял бы я тебя, да боюсь, не нарваться бы на них. Ты готовься — на днях приду, и уйдешь со мной. Больше я тебя здесь не оставлю.
Семен поцеловал Варвару и торопливо шагнул на крыльцо. К нему потянулись, обхватили дюжие руки.
— Вяжи его, вяжи! — командовал властный голос. — Тряпку в рот! Ведите в избу. Бабу возьмем…
Варя. Жена. Безнадежной тоской стыл ее взгляд, когда калмыковцы крутили ей руки. Смотрела на него круглыми глазами смертельно раненной оленихи-важенки. Не кричала. Не плакала. Гордая! Знала: бесполезно, ничем нельзя прошибить железные сердца. Куда они ее повели? Какую казнь удумали?
Что делать? Что делать? Сидеть сложа руки, сильные, могучие руки, сгибающие кочергу?
Семен вскочил с пола и с разбегу ударил ногой в крепкую дубовую дверь. Тихо. Темно, как в той… зимней могиле. Семен метался из угла в угол, ощупывал стены. Прочная кирпичная кладка. Что сделаешь с ней голыми руками? В отчаянии он опустился на пол.
Острая душевная тоска. Семен потерял счет времени.
День или ночь сейчас? По ступеням застучали сапоги: спускались в подвал. Загремел железный засов. У входа с фонарем в руках застыл калмыковец. Два других, с винтовками наперевес, подошли к Семену:
— Выходи! Быстро!
Семена вывели во двор. Он чуть прижмурил глаза, отвыкшие от света. Во дворе, под столетней сосной с высоко оголенным бронзовым стволом и широкой кроной, позлащенными лучами заходящего солнца, стоял маленький деревянный стол. За ним, облокотившись, сидел русский офицер в чине капитана и небольшой, подвижной, как на шарнирах, молодой поручик-японец.
Во дворе толпились вооруженные японские солдаты и калмыковцы. Капитан Верховский поднял на Семена красные глаза со слипающимися, воспаленными веками и встретил пленника хриплым, похожим на лай цепной собаки, хохотом.
— Ха-ха! Костин?! Здоров, синьор! — дружелюбно, с широкой улыбкой приветствовал он партизана. — Здорово, простак! Взяли такую крупную, сорокапудовую калугу-рыбу на самую дешевую, фальшивую блесну. А все Верховский. Сообразил, на что тебя, простак, купить можно. Постой, дорогой, постой немного. Сейчас закончу дела и займусь на свободе Семеном Бессмертным. Видишь, у меня здесь идет суд скорый, правый, милостивый. Поучись судить да миловать. Ха-ха!
Узкие глаза Нобуо Комато радостно сверкнули.
— Костин? Семен? Кахекиха? Бурсевик? Борсой красный партизан? Партизан тайсе? Партизанска генерал? — посыпались вопросы японца.
— Что, доволен, макака? Хороший тебе подарочек подготовил капитан Верховский? Он самый и есть Костин Семен, Семен Бессмертный, собственной персоной, — и Верховский самодовольно подкрутил тонкие, заостренные усики. — Прошу любить и жаловать…
Японец с жгучим любопытством оглядел атлетически могучую фигуру партизана.
— Сдерем мы теперь с начальства кругленькую суммочку за его поимку. Зверь матерый в наших руках… — пьяно ухмылялся Верховский.
Семен незаметно огляделся.
Недалеко от стола стояла группа партизан, окруженная сильным японским конвоем. Зоркими охотничьими глазами обежал Семен лица пленников; заметил несколько знакомых ребят из другого отряда. Захватили, сердяг. Вари среди них нет. Где же она?
— Куда ты мою жену упрятал? — спросил Семен капитана, с трудом державшего расслабленное ночной попойкой тело на табуретке. — Варвара где?
— Потерпи, простак! Подожди немного — все узнаешь. — Верховский повернулся, шепнул японцу на ухо.
— Вара? Бабуска Вара? Хороса мусмэ! — заулыбался поручик и с новым взрывом любопытства оглядел Семена. — Твоя бабуска Вара?
— Где она? — вырвалось у Семена, и он нетерпеливо шагнул вперед, но дорогу преградил остро отточенный штык. Залязгал затвор винтовки.
— Ни с места! Стоять! — гаркнул на Семена капитан и сердито опять шепнул соседу.
— Йороси, аната Верховский, йороси! — любезно ответил Нобуо Комато.
— Ну а вы, сволочи, — раздувая ноздри, обратился Верховский к партизанам, — так и решили молчать? Смо́трите на меня, как бараны на новые ворота! Воды в рот набрали? Мой последний сказ: если никто не укажет месторасположение баз снабжения и стоянки партизанского штаба, всем капут, аминь, поминай как звали. Перестреляю! Не поленюсь, сам руки приложу.
Капитан нарисовал что-то на листе бумаги, поднялся с табурета и, пошатываясь, подошел к стволу сосны.
— Сбегай в дом. Достань у хозяйки гвоздь и небольшой молоток, — приказал он калмыковцу; тот сбегал в дом, вернулся с гвоздем и молотком.
Капитан прибил к стволу сосны лист бумаги с нарисованным сердцем. Отойдя в противоположный конец двора и взяв из рук казака винтовку, Верховский прицелился, выстрелил.
— Распни его! — Пуля ударила в бумажное сердце, прорвала кору дерева, застряла в стволе.
— Распни его! — Вторая пуля легла бок о бок с первой.
— Распни его! — Третья пуля легла точно в цель.
Верховский подошел к сосне, проверил попадания пуль и, потирая белые, холеные руки, крякнул.
— В кучке! Чистая работа, капитан Верховский. Великолепная школа. Блистательная тренировка. — Он повернулся к пленникам и, грозно хмуря брови, добавил: — Капитан Верховский не хвастун. Пьян, трезв, здоров или болен, но ежедневно набиваю руку. Промаха не знаю. А вот в девчонку промазал — дважды. История сия не выходит из головы.
Капитан вернулся к месту судилища и тяжело плюхнулся на затрещавший табурет.
— Распни его… Распни его… Распни…
Семен едва стоял на ногах. Какому зверю попала его Варвара! Стучало сердце-молот, готовое выскочить вон.
Капитан внезапно и неожиданно легко вскочил, подбежал к Семену. На бледном лице Верховского горели безумные, но трезвые глаза.
— Ну, синьор! Знаменитый Семен Бессмертный-Костин! Имеющий очи да видит! Видел? И вы, сволочи, видели, как стреляет капитан Верховский? Скажете, где штаб, отряд, базы? Не скажете — перестреляю! Считаю до трех. Выходи, кто хочет сказать… Считаю. Раз…
Шеренга партизан не шелохнулась.
— Два…
Пленники стояли неподвижно.
— Три!..
И вдруг будто волна прошла в группе безмолвно замерших, стоявших как каменные изваяния партизан: пожилой широкобородый мужик, не глядя на товарищей по оружию, отделился от шеренги и шагнул к капитану.
— Я хочу сказать, — проговорил он, — и это будет последнее наше слово. Стреляй, гад, продажная шкура! Нет среди нас предателей народного дела. Мы не родня тебе, капитан Верховский. Нас не только за деньги, за жизнь не купишь. Не продажные мы! — гордо кончил партизан и вернулся к сгрудившимся партизанам.
— А! Та-ак! — прохрипел Верховский в бессильной ярости. — В поле! В поле всех до одного. Ведите — и под корень! — приказал калмыковцам капитан.
Залязгали винтовки. Партизан увели.
Верховский, криво усмехаясь, доверительно сказал Семену:
— У меня, Костин, дело коротко, не хватает терпения медлить. Они, мой дружок, — цветочки, а ты — ягодка. Добровольно не развяжешь языка, то жди пытки — перекрестится сам сатана. Вытяну… Я держу тебя в руках…
Верховский круто отвернулся от пленника, приказал конвою:
— В дом его! В мою комнату.
Семена ввели в дом, в большую трехоконную, почти пустую комнату — стол, два стула, узкая, односпальная кровать, покрытая пикейным одеялом.
