Вера Солнцева - Заря над Уссури
Женщины разгребли пожарище на месте дома Морозовых, извлекли кости Николая, уложили их в гроб, прикрыли сверху куском белого полотна, забили крышку.
Гроб с тельцем Андрейки стоял открытым. Мать нарядила ребенка в кружева и ленты, цветами украсила.
Прощаться с безвинно убиенными пришло все село.
Аристарх Куприянов, возвращаясь с кладбища, слышал разговор деда Никанора и Палаги.
— Списки им изготовили. Темнореченец вел их по селу. Дом один минуют, в двух других буйствуют. Пущен список, пущен! Сам я его видел у гада, который у нас катовал, — говорил Никанор Ильич. — Кто мог такое распоследнее иудино дело сделать?
— Не говори, Никанор Ильич! Голова раскололась от думок. Доискаться бы: кто чернодушный на такое решился? Такую измену и на дне Уссури не спрячешь. Я было на дядю Петю погрешила: раньше у него и японцы, и американцы, и калмыки располагались?
— Нет! Нет! — убежденно произнес дед Костин. — Ты на него зря не греши! Его, лису желтохвостую, партизаны так прищучили — другим закажет ворогам услужать. Нет, это не он! Клянется: «Русский я человек! Россия — она одна, а чужих стран много, да все чужие…» Побоялся бы он такой вред селу учинить: на него ведь первое подозрение, ему ли о том не знать?
Печальная процессия вернулась в дом Костиных, где готовила поминальный обед Порфирьевна.
Помянули добрым словом красного партизана Николая Морозова (об Андрейке какие поминки?), и перед темнореченцами поднялся Никанор Ильич.
— Миряне! — сказал он и взял в горсть бороду. — Как дальше жить будем? Поди, все об этом думали? Думали! А сейчас мы должны помочь вдове Морозова. Сообща. С тремя ребятишками по чужим дворам негоже мыкаться. Я вам земно кланяюсь: у кого бревно есть — бревно вези, у кого доска — доску волоки, гвозди… В воскресенье начнем сруб ставить. Нешто кто поскупится? Совесть заест. Поможете, миряне?
Кто мог отказать Никанору Костину?
— Поставим! Привезем! — ответили темнореченцы.
«Надо и мне выйти в воскресенье на стройку. Староверов кликну на помочь, в два-три дня дом на дыбки встанет, — думал Аристарх Куприянов, а в голове неотступно как молотком долбила одна мысль: — Зачем ввязался я в эту историю? Не люблю я их, верно. Волосы дыбом поднимаются, как подумаю, что миром править будут лентяи голопузые. Раскрыли пасти на чужое добро, горлопаны! Не люблю красных, на дух их терпеть не могу — верно. Все устои мои, веками стоявшие, как дубы столетние, они рушили. Всю жизнь я верил в бога и царя. Красные веру подорвали, сомнением заразили. Веду богослужение, псалмы пою, беседу-проповедь провожу — нет прежнего пламени, рвения, суха душа, как опаленная зноем бесплодная пустыня». С каждым днем ощутимо — до ран в сердце! — истощается власть над людьми, вчера еще покорно-безгласными. Ускользают они от всевидящих глаз Аристарха. И это самое непереносное!
Революция больно ударила, подорвала непререкаемый авторитет Аристарха, и ненавистна она ему. Ежеминутно, ежесекундно боялся за накопленные богатства. «Реквизируют — и баста! Пошла насмарку жизнь…»
Аристарх выпроводил сына и зашел к новым жильцам.
— Новости есть? — спросил Лаптев, и оттопыренные жесткие усы его встопорщились. — Что у Костиных?
— Все по-прежнему, — нехотя, хмуро ответил Аристарх. — Двое они дома. Мальчонку снесли, зарыли. Нужды во мне нет?
— Пока нет, Аристарх Аристархович, — ответил удивленно Верховский: он заметил, как сух, малословен был ответ хозяина. — Загляните к нам, пожалуйста…
— В этом деле я вам больше не слуга! — вспылил Аристарх. — Доведывайтесь сами, как знаете, а на меня не располагайтесь. И так господин Лаптев из меня много вытянул — по дурости моей понял, кто такой Семен Бессмертный. Одного этого хватит, чтобы бабы меня по кусочкам растащили. Не впутывайте больше. В народе разговор идет о списке, доведываются: кто, мол, такое дело учинил? Еще и это мне пришьют заодно, если узнают, что я ненароком Костиных выдал… Никуда я больше не ходок!
— Аристарх Аристархович! — засвистел злой голос Лаптева. — Ты не фордыбачь, золотой. Нужно нам будет — прытко побежишь!
Слова шпика больно хлестнули Куприянова. В его бесстрастных, деревянных, без блеска, глазах загорелась свирепая вспышка бешенства.
— Я тебе побегу! — бледнея, ответил он. — Я тебе побегу! Ты меня не запрягал, не тебе меня и погонять. Не пугай, пострашнее пугал видел — не боялся!..
— Ваша воля, Аристарх Аристархович, — поспешил вмешаться Верховский, он почувствовал: накал Аристарха дошел до предела, — мы не настаиваем. Господин Лаптев, — властным, барским голосом с характерной хрипотцой продолжал капитан, — сам займется делом — его прямая обязанность. Прошу вас — вечером, когда уснет ваш сын, зайдите к нам. Ваши функции выполнены: вы так любезно приютили нас. Больше никаких претензий мы к вам не имеем.
— Хорошо. Вечером зайду, — ответил Аристарх и поспешил уйти: неотступный, липкий взгляд Лаптева возбуждал в нем новую вспышку гнева.
Вечером Аристарх заглянул в комнату сына. Добродушный парень спал крепким сном, по-детски подложив под щеку руку.
«Спит. Скоро двадцать годков стукнет, а как младенец, ничего не смыслит, ничего не подозрит».
Аристарх любовно погладил круглые, как свежее яблоко, румяные щеки сына, сказал с нежностью:
— Дурачок ты мой! Когда спит, на человека похож, а как открыл глаза, расквасил рот — недоумок. Горе-злочастье мое! Руку бы, кажись, или ногу не задумываясь отдал, только чтоб у тебя царь в голове был…
Степка заснул, теперь из пушки стреляй — не разбудишь. Аристарх пошел к жильцам.
Он отомкнул моленную, встал на пороге.
— Выпустите господина Лаптева из дома и подождите его возвращения, — коротко приказал капитан.
— Слушаю, — покорно ответил Куприянов.
Аристарх выпустил Лаптева на улицу, закрыл железную щеколду, приник к щели забора. Куда он пойдет?
Не подозревая, что за ним с неприязнью и острым интересом следят, Лаптев повел носом, как ищейка обнюхивая воздух, затем внезапно сорвался с места и неслышной мелкой трусцой побежал к дому Костиных.
Шпик отсутствовал больше часа; вернулся угрюмый и злой.
«Ничего, поди, не вынюхал», — догадался Аристарх.
Отведя Лаптева в моленную, Куприянов взял два пустых ведра и принес из бочки свежей воды.
— Аристарх Аристархович, — остановил его Верховский, когда он собрался идти к себе, — пожалуйста, на рассвете выпустите господина Лаптева.
— Хорошо! — сердито буркнул Аристарх и со злобой щелкнул замком. «Когда вас черти от меня унесут?»
Ночь он спал мало и тревожно. «Теперь еще и мальчонка Семена Костина на моей совести повис, как крест чугунный. Жалость? Нет никакой жалости! Раскаяние? Глупости! За свою и Степкину шкуру трясусь».
На рассвете Лаптев исчез в темноте, словно испарился.
«Ходит как неслышно, ровно таежный охотник», — отметил Аристарх и стал бродить по двору.
Через полчаса, не больше, в калитку стукнули, как условлено, три раза.
«Вернулся. Скоро-то как! Значит, напал на след…» — зашлось в внезапном испуге сердце Аристарха.
Молча шмыгнув мимо него, Лаптев протрусил в дом. В моленной через минуту все были на ногах.
Калмыковцы торопливо проверяли винтовки. Верховский коротко отдавал распоряжения.
— Мы уходим, Аристарх Аристархович, — сказал капитан, — больше не вернемся к вам. Уйдем из Темной речки. Благодарим за приют, — и он вытащил бумажник.
Лаптев, суетливо мыкавшийся в нетерпении из угла в угол, заметил его движение и бросился к капитану.
— Мы в расчете с ним, господин Верховский, — торопливо проговорил он, жадно поглядывая на пухлый бумажник офицера, — я отдал условленную сумму.
— Ничего мне больше не надо! — поспешил ответить Аристарх. — Места не пролежали.
— Ну хорошо! Мы найдем способ отблагодарить вас, — любезно проговорил капитан, — не будем терять драгоценного времени. В путь! — уже властно приказал он. — По одному. Не шуметь!..
Семен Костин, узнав о несчастье в семье и получив сведения, что каратели ушли из села, ночью пришел домой.
На рассвете дом окружили калмыковцы и захватили Семена и Варвару.
Утром по селу разнеслась эта потрясшая всех весть.
Односельчане сбежались к Костиным. Никанор Ильич, белый как покойник, лежал на лавке и, с трудом втягивая воздух в худую грудь, рассказывал:
— Семен ночью к нам стукался. «Нет, спрашивает, в селе белых-то?» — «Нет, говорю, ушли, распроклятые». Полегли спать. Я не слышал, как они вошли. Проснулся — уже Семена под винтовками держат, руки назад вяжут. Варваре тоже руки скрутили. Вскинулся я к ним с лежанки, а офицер русский, который у нас палачил, велел казакам меня связать: «Пусть под ногами не путается». Бросили на лавку и ушли. И моих увели. Спасибо Лерка утром прибежала, выпутала из веревок. Осиротел я теперь, совсем осиротел. Пропал Семушка, пропала и сношка… — причитал старик.
