Всеволод Кочетов - Молодость с нами
Нет, он их не сделает! Нет! Костя вытянул вперед руку с пистолетом и, не зная, не видя куда, стрелял и стрелял, уткнувшись лицом в землю.
Земля под ним гудела и со страшной скоростью несла его в густеющий мрак.
4Серафима Антоновна раскладывала пасьянс, который назывался «Дальняя дорога». Раскладывать его Серафиму Антоновну накануне учил Красносельцев. Он сказал, что это любимый пасьянс одной знаменитой московской актрисы. Пасьянс был трудный и долгий, уж поистине пускаться в него — как в дальнюю дорогу.
Серафима Антоновна раскладывала карты механически, почти не вдумываясь в то, что она делает. Ее мысли были заняты совсем другим. В сложные для нее времена она не видела ниоткуда настоящей дружеской поддержки. Последние годы Серафиме Антоновне казалось, что никакая и ничья поддержка ей не нужна, что она сама имеет достаточно силы не только поддержать, но и уронить кого угодно. Она всегда верила в свою судьбу.
Судьба эта сложилась так. Серафима Антоновна родилась в рабочей семье, отец у нее был кочегаром на речном пароходе, он погиб в гражданскую войну, когда Серафиме Антоновне еще не исполнилось и пятнадцати лет. Мать вскоре вышла за другого, который, как это часто бывает, невзлюбил падчерицу.
Трудная жизнь сделала девушку нелюдимой; уже окончив школу, уже будучи в институте, она попрежнему не умела сходиться и дружить со сверстницами и сверстниками, она держалась особняком, без конца читала старые романы, плакала над сентиментальными историями, во сне видела себя Мариорицей, молдаванской княжной Лелемико, о которой прочла в романе «Ледяной дом». Она любила благородного Волынского и мечтала умереть красиво, трогательно, возвышенно.
Сверстники и сверстницы, исчерпав все средства общения с нею, ее тоже невзлюбили, называли графиней Шуваловой, посмеивались над ней; она жила вне общества. Характер у нее вырабатывался замкнутый, себе на уме.
Случилось так, что на студенческой практике, после третьего курса, она работала под руководством известного металлурга профессора Горшенина. Группа студентов, в которой была Серафима Антоновна и которой руководил Горшенин, выехала тем летом в Донбасс. Жили тесно, в хатках, все между собой дружили. Только Серафима Антоновна продолжала держаться в стороне. Вечерами она уходила в пыльную донецкую степь, выжженную солнцем, садилась там и тосковала. О чем — она не знала и сама. Горшенин заметил, что одна из студенток так странно себя ведет, пошел раз за нею, догнал в степи и тоже сидел рядом до звезд. Он был толстый, жизнерадостный, он не понимал тоски и печали, он шутил с печальной студенткой, пытался ее развеселить.
Загадочная печаль сделала свое дело: профессор Горшенин через год ушел от жены и женился на Серафиме Антоновне. С этого момента началась новая страница в ее жизни. Насмотревшаяся на то, как отчим мытарил ее мать, Серафима Антоновна понимала, что нельзя быть просто женой при муже, что надо и самой приобретать вес в обществе. Она не оставила институт, она его закончила, некоторое время поработала на заводе, а затем с помощью своего высокого покровителя вернулась в институт на кафедру черной металлургии. Она была очень упорна и настойчива в науке и со временем защитила диссертацию. Она умело и ловко пользовалась мужем и именем мужа для того, чтобы как можно прочнее войти в круг знаменитых металлургов. Он возил ее с собой в Москву, в Ленинград, на Урал, в Донбасс, в Сибирь. Он устраивал так, что ей поручались серьезные самостоятельные работы; она была талантлива и выполняла их блестяще. Чтобы отсечь всякие кривотолки, чтобы не допустить никакого панибратства, она выработала особую манеру держаться: царственную, величественную, отдаляющую от нее всех, кто был ей неугоден.
Когда Горшенин умер от кровоизлияния в мозг, Серафима Антоновна долго носила траур.
Во время Отечественной войны, когда институт был в Сибири, Серафиму Антоновну поставили во главе группы молодых научных сотрудников; группа хорошо поработала и добилась крупного успеха. Группу выдвинули на соискание Сталинской премии, ну и, конечно же, выдвинули и руководительницу группы.
Вторую премию Серафима Антоновна получила после войны, и уже одна. В этом случае работал известный автоматизм: как не дать — крупная ученая; работка, правда, на этот раз жидковата, но не дать нельзя, обидится.
Сила Серафимы Антоновны росла. И, конечно же, когда сняли директора, который возглавлял институт до Павла Петровича, она думала, что директором назначат ее. Серафима Антоновна не видела вокруг себя никого более достойного, чем она. Пришел Павел Петрович; сначала ее это озадачило, но скоро она нашла утешение в том, что такой милый человек станет послушным оружием в ее руках. Она была знакома с ним не столько по делам, сколько по разговорам, поэтому знала Павла Петровича плохо. Она встревожилась, когда Павел Петрович стал обходиться без ее помощи. Она испробовала все средства, но взять Павла Петровича в руки ей все равно не удавалось.
Особенно плохо получилось с Верхне-Озерским заводом. Не будь она, Серафима Антоновна, столь знаменита и сильна, эта история могла бы окончиться для нее еще хуже. Пожурили, поставили на вид. А ведь могли бы опозорить на весь Советский Союз.
За эту верхне-озерскую историю, за тот страх, который в связи с ней испытала Серафима Антоновна, она возненавидела Павла Петровича. Его, не понимающего и не признающего авторитетов, надо было во что бы то ни стало удалить из института. Она не хотела, не могла расстаться с привычной для нее жизнью, со славой, с почетом. Для этого при новых порядках в институте надо было работать так, как работала она во время войны. А работать так, как работалось во время войны, было уже трудно. Это значило — работать самой, работать во всю силу, «как вол, как чернорабочая». Слава отучила Серафиму Антоновну от такой работы. Нет, этот путь не годился. Да, надо было удалять, удалять Павла Петровича из института. Для такой цели хороши были любые средства. Она использовала их все, и не ее вина, что они не дали результатов.
Серафима Антоновна раскладывала пасьянс и думала о подлости человеческой. Ей рассказали, как проходило партийное собрание. Рассказывал подвыпивший Липатов. Он сидел тут целый вечер, выпил бутылку коньяку и горько жаловался на сына: «Поймите, — говорил он, — поймите, дорогая Серафима Антоновна, каков подлец! Он пришел ко мне и сказал: мне, говорит, за тебя стыдно! Мне известно, с какой грязной компанией ты связался против Колосова, отца моей подруги по аспирантуре. Видите, даже родной сын распустился! Ну и, конечно, когда отовсюду такой нажим, я и на собрании не мог выступить откровенно. А подготовил, подготовил речь! — Он вытащил из кармана пиджака пачку листков, стиснутых в уголках скрепкой. — Тут много вопросов поднято. Я это сохраню. Это еще пригодится. Близь и даль определяются активностью действия и воздействия тел. Мир — не оптическое единство, а кинетическая множественность, комплекс вещей, на которые человек нападает и от которых защищается, которые он хватает или которых избегает».
Всю ночь, как стало известно на другой день в институте, Липатов хватал одни домашние предметы и с их помощью защищался от других предметов, отчего в доме бедной Надежды Дмитриевны все было перебито и переломано.
Серафима Антоновна вспоминала его рассказ о том, как вели себя на собрании Румянцев, Мукосеев, Харитонов, Самаркина…
Румянцев, по ее мнению, окончательно предал друзей. Самаркина и Мукосеев, к их чести, еще пытались что-то говорить в защиту своих позиций, а Харитонов промолчал, как и Липатов, подло и трусливо. Вчера прибегала его Калерия Яковлевна. Домработницы не было. Дверь отворила сама Серафима Антоновна. Калерия Яковлевна воскликнула: «Ах, милая! Я уж так пробрала моего Вальку, уж так пробрала!»
Серафима Антоновна захлопнула перед Калерией Яковлевной дверь. Она не знала переживаний Калерии Яковлевны, не знала того, как и в самом деле Калерия Яковлевна кричала на своего Вальку, что он трус, болван, дурак, который не понимает, что Серафима Шувалова все равно сильнее всяких других, что она дважды лауреат, что у нее рука в Москве, рука в министерстве, рука в Академии наук, что всякие Колосовы все равно скоро затрещат, выскочки они и мальчишки, и тогда Серафима Антоновна покажет своим врагам. «Ты идиотка, — отвечал Харитонов, — ничего не понимаешь и не лезь, молчи!» Она замолчала; она хотя и ругала его болваном, но все равно попрежнему видела в своем Валечке борца, на котором держится институт. Сама обывательница, Калерия Яковлевна не могла понять, что ее Валечка — обывателишко, трясущийся только за свою облезлую шкурку; убежденный в том, что вот все перегрызутся, прошумят, отшумят, друг друга повыгонят, и тогда кого назначат на ответственные посты? Кого же? Да его, Харитонова. Так бывало сколько раз. И еще будет. Надо только во всех случаях сидеть тихо и не лезть раньше времени вперед.
