Руслан Киреев - До свидания, Светополь!: Повести

— Не на завод, — заверила Александра Сергеевна. И, беря быка за рога: — Сама не сдаёшь?

— А куда же тогда, если не на завод? — уклонилась от ответа словоохотливая толстуха.

Но тугая на ухо Александра Сергеевна обладала замечательной способностью слышать лишь то, что хотела слышать.

— Сама, говорю, не сдаёшь?

Уборщица подышала, уперев руки в толстые бока, и ответила:

— Ну, сдаю.

Это Александра Сергеевна услыхала.

— Четверых положишь?

Женщина облизала губы.

— Ну, положу.

— Пошли! — кивнула мать Уленьки Максимовой и двинулась было к выходу, где препирались на крыльце сестры, однако уборщица не стронулась с места.

— Домою, — сказала она.

Александра Сергеевна остановилась.

— А долго?

Калиновская жительница оторвала наконец руки от боков, слегка развела ими и, устав, опустила на прежнее место.

— Как пойдёт, — сказала она с одышкой. — Часика два. Погуляйте пока.

Александра Сергеевна окинула взглядом коридор.

— Это, что ли?

Их будущая хозяйка подумала, посопела и ответила:

— Это.

Тогда наша соседка, некогда умудрявшаяся за три часа выбелить не только квартиру, но и фасад дома, быстро скинула кофту, юбку подоткнула, спросила, где тут вода, принесла полное ведро, и через несколько минут полы блестели, чистенькие. Уборщица только вертела головой на толстой шее. Как сова… Александра Сергеевна вылила под дерево воду (ссорившиеся на крыльце сестры изумлённо смолкли), выжала и повесила на забор тряпку, руки ополоснула и приказала:

— Пошли!

Но толстуха и тут не пошевелилась. И вдруг блинообразное лицо её просияло.

— Ну ба–аба! — протянула она с восхищением. — Ну, баба! Да откуда же ты такая?

И с быстротой, которую как можно было ждать от неё, сорвалась с места. Проворно перебирая короткими ножками, прямо‑таки бежала по улице. Наши едва поспевали за ней.

— Сюда, — сказала запыхавшаяся хозяйка. — Сюда. — И все трое вошли в распахнутую дверь.

Трое? А где же четвертый? Уж не потерялся ли он по дороге? Нет. Четвертый остался во дворе, заворожённый увиденным.

Что же такое узрел наш четвертый человек? Голубятню. Обыкновенную голубятню, не очень большую, но и не маленькую, поставленную довольно низко; на юге их подымают куда выше. И там, на юге, их устанавливают, как правило, на столбах, здесь же был род двухэтажного сарайчика с хозяйственным помещением внизу. Но это бог с ним, а вот что покрытый толем верх не имел продольных планок, сильно покоробило старого голубятника Дмитрия Филипповича. Какое неуважение к птице! Дело в том, что в отличие от крыши человеческого дома крыша голубятни предназначена не только для защиты от дождя и холода, но ещё и для отдыха. Голубь — не воробей, на дерево не сядет… Однако это квалифицированное соображение Дмитрий Филиппович выскажет коллеге лишь завтра утром, сейчас же он с беспокойством обнаружил, что женщин, которые только что были рядом, и след простыл.

Какая из двух дверей поглотила их? Постучал, подождал, к другой перешёл, потом обратно. А женщины тем временем знакомились с жилищем. Всего две койки было тут, а также однотумбовый стол явно казённого происхождения, шкаф и три стула.

Вероника Потаповна окинула комнату тем самым взглядом, какой бросала некогда на вещи, что приносили ей для продажи.

— И сколько же вы хотите за неё?

В чем–чем, а в этом она знала толк. И не только она. Многие в Светополе держали после войны квартирантов, в основном студентов, для которых не ахти как строили тогда общежития — руки не доходили. Немало понаехало в наш южный город и другого люда. Скольких война лишила крыши над головой, а здесь небо как‑никак было поласковей. Но и у нас, и у Валентины Потаповны, и у Александры Сергеевны жили студенты. Подчас это были не просто взрослые, а, на наш детский взгляд, совсем уже пожилые люди: тридцать, тридцать пять лет. Учились они заочно и приезжали сюда на сессию. Именно таким и «сдавала» Валентина Потаповна — в отличие от моей бабушки, которая предпочитала квартирантов постоянных.

Не надо думать, что это лёгкий или даже дармовой заработок. Днём и ночью видеть в своём доме постороннего человека — удовольствие небольшое, однако бабушка отличалась тут терпением неистощимым. А Валентина Потаповна?

Рачительная хозяйка, как только не ублажала она своих квартирантов! Шепотом объяснялась с Дмитрием Филипповичем в собственном доме, а то и знаками, меня же совсем выпроваживала, дабы не мешал. Я не обижался. Обременённые семьёй и работой, войну прошедшие, эти люди самоотверженно «грызли гранит науки», поэтому как было не порадеть им! Но то заочникам, людям краткосрочным, а вот когда однажды сдала в порыве милосердия на всю зиму, то ровно через месяц девушка в слезах ушла на другую квартиру.

Я понимаю её. Раз я тоже жил у Валентины Потаповны около месяца и знаю, что это такое.

Время от времени бабушка ненадолго уезжала в Крутинск к благополучной дочери Нонне. «Парк! Какой парк там!» — упивалась она.

Парк был обыкновенным. Ну, старый, ну, тихий, ну, с двумя общипанными лебедями в заполонённом тиной озере. Что же нашла в нем Вероника Потаповна, к красотам природы равнодушная? А ничего. Я прямо заявлял (молодость любит резать правду–матку в глаза), что она едет туда, дабы сэкономить на харчах. Живя в гостеприимном и сытом доме Нонны, мы ни копейки не тратили на еду, а это было ощутимым подспорьем в нашем скудном бюджете.

Но то на каникулы. Во время же учебы бабушка меня, естественно, забрать не могла, и я, ликуя, оставался у тёти Вали на два–три дня. Ликуя! Но когда однажды бабушка уехала по бесплатной путёвке в санаторий, то моя поначалу беспечная и весёлая жизнь у Валентины Потаповны превратилась в ад. Вот когда я понял, что такое время. Каждую минуту я ощущал в отдельности. Садился и чувствовал, что сажусь. Вставал и чувствовал, что встаю. Не шевелился и чувствовал, что не шевелюсь. И так далее. Я чувствовал все это кожей, нутром своим, поскольку рядом была тётя Валя, которую раздражало каждое моё движение, как, впрочем, и моя неподвижность. Она искренне любила меня, но сейчас меня было слишком много. Ей мешало, что рядом ходит, сопит, дышит, жуёт что‑то, шмыгает носом (я сызмальства страдал хроническим насморком. «Да высморкайся же ты!» — вскрикивала она, и маленькие кулачки её сжимались), чешется и скрипит пером постороннее существо.

С каким нетерпением ждал я из санатория свою вздорную, свою непригодную для умных разговоров бабушку! Какие письма писал ей! Там не было ни слова жалобы, ни одного намёка, чтобы она приехала раньше (эти письма сохранились, и недавно я с трепетом перечитал их), но она, не обладавшая ни умом, ни просвещённой гуманностью своей сестры, все поняла и примчалась досрочно. Вот праздник‑то был!

Мне нелегко дались эти строки. Нет ли в них того холодного бесстрастия, которое сродни неблагодарности? Вина ли тёти Вали, что её доброта была добротой на короткой дистанции, порывом, спринтерским рывком, который способен показать чудеса интенсивного и деятельного чувства, но который — и это вполне естественно — исключает изнурительный марафон? Каждому своё.

Эта маленькая женщина дала своему внучатому племяннику импульс любви идеальной. То есть ко всему сущему на земле, независимо от того, состоишь ли ты с ним в родственных или интимных отношениях. А уж что при раскладе этой любви на конкретные особи её не всегда хватало надолго, дело другое. Много чего недостаёт на всех, и потому, только потому неукоснительно блюдёт природа свою очерёдность. «Мы отжили своё, — не раз говорила тётя Валя — без грусти, но с пониманием закона. — Теперь ваш черед».

С пониманием! За это ей была ниспослана лёгкая смерть. Декабрьским утром строгала топориком щепу, бросив соседке с предвкушением: «Сейчас печечку растопим… — И вдруг выронила топор, зажмурилась, простонала: — Головушка… Ой, головушка моя!» — тихо завалилась на бок, и дух её отлетел.

Не голова — головушка. У нас в Светополе так не говорят. От города Калинова это, что на реке Пёс.

Как рвалась сюда её душа! Но почему не радость, а досада и тоска в её голосе? В синеньких глазах? В том, как склонила набок голову? Опытный Дмитрий Филиппович сразу понял: не в духе, и внимательно следил за собой, дабы ничем её не прогневить. И все‑таки, выходя с остальными, уже без вещей, на первую свободную прогулку, не заметил, как сами по себе остановились ноги, а взгляд прилип к голубятне.

— Идёшь, что ли? — окликнула Валентина Потаповна. И он, в берете и галстуке, виновато заспешил за ними на своих длинных ногах.

Ни старых домов (очень старых, из того времени), ни старых деревьев, ни старых людей, с кем можно было б поговорить и вспомнить… Но река Пёс — она‑то осталась! К ней вела широкая и пустая пыльная улица. Что–то строили тут, и строили давно, потому что дощатый забор вокруг стройки частью завалился, частью сгнил. На железной, в пятнах извести бочке сидела кошка. Видимо, когда‑то здесь были частные домики; то там, то здесь зеленели среди строительного хлама покалеченные яблони. Одна была усыпана зелёными плодами.