Руслан Киреев - До свидания, Светополь!: Повести
Не всегда была такая идиллия. Порой вспыхивали ссоры, и бабушка подолгу не разговаривала со своей четвероногой товаркой. Та виновато ходила за ней следом. Под ноги попадала, взмяукивала, и тогда бабушка, подпрыгнув, будто сходила с эскалатора, ей же делала выговор: «Не вертись под ногами».
Ни Дмитрия Филипповича, ни Валентины Потаповны уже не было в живых. Умер дядя Паша Сомов, напоследок погладив слабеющей рукой толстый зад медсёстры, которая колдовала над шприцем. Умерли старые приятели Кирюшины. Александра Сергеевна умерла — легко и спокойно, умело, как все делала. Лишь моя бабушка осталась. Я вижу её: одна, ветер треплет седые космы (к восьмидесяти годам она перестала краситься), беззубый рот запал, на ней ночная рубашка, а у ног Мурка. Живыми и острыми ввалившимися глазами смотрит она вдаль. Боже мой, как же страшно ей! Ведь она последняя, все её сверстники давно уже там.
Прочь, прочь! До этого пока далеко, моя бабушка ещё молода, ей всего семьдесят три, жива сестра, жив зять, жива бессловесная и надёжная Александра Сергеевна, и поезд хоть и медленно, хоть и останавливаясь у каждого столба, но подбирается к Калинову, земле обетованной. Галантный кавалер в галстучке и с седыми усиками слушает, наклонив голову, её негромкий рассказ о поразительной кошке Мурке, которую она вынуждена оставить на попечение соседей. Негромкий, поскольку её сестра, все так же сострадательно внимающая худой женщине в плаще, терпеть не может кошек. Это странно, но это так. Добрая и отзывчивая Валентина Потаповна никогда не держала у себя живых существ, предпочитая иметь дело с цветами. Вот они зеленели у неё пышно. К кошкам же она испытывала прямо‑таки гадливость. Оттого поначалу шутливое Кис–Кис вскоре приобрело в её устах оттенок уничтожительный.
Впервые в нашем доме он появился в качестве клиента, желающего сплавить кое–какие вещички. Платье, кофточка, комбинация — словом, предметы женского туалета. Это вызвало некоторую насторожённость бабушки, которая пуще всего боялась, как бы ей не всучили ворованное. Клиент успокоил её. «Это жены, — сказал он и уточнил с волнением в голосе: — Покойной». После Вероника Потаповна утверждала, что на глазах у него блеснули слезы, но это враки. Однако и волнения достало, чтобы моя сентиментальная бабушка, сама вдовствующая уже несколько лет, прониклась к нему сочувственным уважением. Чаю предложила. Он рассыпался в благодарностях. Они беседовали, бабушка с пониманием улыбалась и делала мускулами лица движение, которое мне трудно передать на бумаге. Словно какая невидимая волна пробегала от линии глаз вверх и, разгладив лоб, пропадала в завитых, тогда жгуче–черных крашеных волосах.
Кис–Кис зачастил к нам. Вещей покойной жены он не приносил больше. Пили чай, говорили, вспоминали, как было до войны. Приглашал Кис–Кис и к себе, и мы с бабушкой его посетили. Жил он на Пушкинской, недалеко от драмтеатра. Тёмная комнатушка помещалась в странной нише между вторым и третьим этажами. Я очень удивился, не найдя здесь ни одного рояля, мне казалось, их у него множество («А вот есть у меня один рояль…» — нередко говаривал он). Вместо них моему взору предстал старинный черный гардероб, на котором стоял таз. Хотя комната, как я сказал, непостижимым образом помещалась между вторым и третьим этажами, потолок протекал, и вода скапливалась в тазу. Кис–Кис использовал её в хозяйственных нуждах, ибо колонка располагалась в дальнем углу двора, а деревянная лестница, ведущая в эту мансарду, была крута и узка. Я хорошо помню своё опасение, что именно из этой воды Кис–Кис приготовил чай, которым потчевал нас.
Больше в этом угрюмом доме я не бывал, но бабушка — есть у меня такое подозрение! — его посещала. Никогда не забуду страха, с каким я в сумерках ждал её у окна. То ли на два, то ли на три часа задерживалась она. Где? Ужасные мысли бродили в голове. Сбила машина, бандиты напали (неспокойно было в городе в то время), словом, её уже нет в живых, и как же я? Я как? Через бабушку, стало быть, перешагивал, перешагивал через её возможную смерть, но я не казню себя за это.
Ребёнок боится остаться один. Мама — или тот, кто её заменяет, — весь мир для него, и, случись с ней что‑либо, это равносильно крушению миропорядка. Примечательно другое: я не надеялся на Валентину Потаповну. И уже не манили меня её разговоры, не интересовали книги, о которых она рассказывала, не будоражили воображение высокие помыслы, ею возбуждаемые. Я сидел и боялся. И думал, что если бабушка, милая, дорогая, любимая бабушка, не появится сейчас между прислонённых к стене створок ворот, то жить мне дальше в детдоме.
Бабушка появилась. Я бросился к ней, уткнулся в её мягкую грудь, на которой красовалась бумажная роза, пахнущая пробными духами «Серебристый ландыш» (два двадцать — старыми деньгами; я покупал эти крохотные флакончики и дарил моим женщинам к Восьмому марта), и уже не отходил от неё.
Где была она в тот вечер? У Кис–Киса? Если это так, то мой интуитивный страх не был напрасен, ибо, может быть, как раз в эти минуты решалась не только бабушкина, но и моя судьба. Оказывается, Кис–Кис поставил условие, чтобы меня не было. Они распишутся, поменяют две квартиры на одну (интересно, кто поехал бы в его межэтажную каморку?), он снова будет хорошо зарабатывать, поскольку роялей становится все больше, а специалистов по настройке их в Светополе, кроме него, нет, но я, я должен покинуть их, «Куда же я его дену?» — так, наверное, спросила моя бабушка. Он сокрушённо развёл руками. В конце концов, у «этого ребёнка» есть мать. Или… Не знаю точно, предложил ли он это «или», но вот что он категорически отказался терпеть меня в своём будущем доме, мне известно доподлинно. Не от бабушки. Та ни единого худого слова не сказала о последнем претенденте на её руку — оберегала возвышенный образ, который создала для себя. О его культуре, о его интеллигентных манерах, о его благородстве взахлёб говорила она. Благородство?! Тётя Валя засмеялась. Да где это видано, чтобы благородный человек требовал отдать ребёнка в детдом? Бабушка метнула на меня испуганный взгляд. Она хотела, чтобы Кис–Кис и в моей памяти остался этаким принцем, но «завистливая» сестра разрушила даже это. Схватив за руку, прочь потащила меня бабушка. Не разговаривали они после примерно полгода — то была одна из самых продолжительных войн в их боевой истории.
Спустя много лет мне снова пришлось стать камнем преткновения в пусть случайных и краткосрочных, но весьма тёплых отношениях Вероники Потаповны с лицом мужского пола. Произошло это, как догадывается читатель, в том самом поезде, который мчал наших героев из Москвы в Калинов.
Не тащил, как вначале, пыхтя и спотыкаясь у каждого столба, а прямо‑таки глотал километры — так легко, так увлекательно и чудесно струилась беседа между Вероникой Потаповной и её галантным соседом. И надо же было случиться, что женщина в плаще, которой с таким состраданием внимала Валентина Потаповна, сошла, — повязав платок, у одного из столбов и та осталась не у дел. Некоторое время она находилась под впечатлением услышанного, а потом стала все чаще и все озорней поглядывать на увлеченную светской беседой пару. Сестра не замечала опасности. Проникновенно говорила она о своём пристрастии к хорошей музыке и о нынешней молодёжи, которая мало что смыслит в этом. Не вся, конечно, не вся. В этой связи она мимоходом упомянула о своём внуке, но в таком контексте, будто внуку этому, то есть мне, всего лет четырнадцать. В синеньких глазах Валентины Потаповны заплясали чертики.
— Ты, наверно, имеешь в виду правнучку? — спросила она невинным тоном. Вероника Потаповна осеклась на полуслове. Такого чистого, такого бескорыстного предательства не ожидала она даже от сестры. И вот уже снова поезд едва тащится, снова останавливается у каждого столба и неведомо почему воняет рыбой.
МОЙ ГОРОДСветополь! Тебя нет на карте, но что с того! Нет только слова, знака буквенного символа, но ты‑то есть, реальный, ты существуешь во плоти — из камня–ракушечника (немного теперь, лишь на окраине, в «частном» секторе), из белого камня, из кирпича и железобетона, который наступательно и многоэтажно вытесняет маленькие домики моего детства. Пусть! Комфорт и гигиену приносит он с собой. Все меньше остаётся в моем городе рукомойников, и современный мальчуган уже не звенит по утрам тупым носком, торопя хилую струйку; не выстраивается в рассветные часы очередь в дворовую уборную на три очка, разделённых дощатой перегородкой, в которой мы, малолетние распутники, проделывали дырки; не надо таскать из подвала по обледенелым ступенькам ведра с углем, чтобы растопить мёртвую печь, которая, не пройдёт и часу, протяжно загудит, а если плюнуть на раскалённую конфорку, то слюна запрыгает, шипя, белыми шариками — проказа, нашим детям неведомая. И слава богу! Я понимаю радость людей, с усталых плеч которых сняты изнурительные бытовые заботы, я сам живу в благоустроенном доме, но Светополь, южный город Светополь, только не в сегодняшнем, а в тогдашнем своём послевоенном облике, жив в моей памяти, и я не устаю вновь и вновь возводить его в своих книгах.
