Александр Шеллер-Михайлов - Лес рубят - щепки летят
«У нас почвы твердой нет под ногами; мы хотим что-то строить, не заложив фундамента» — говорила она в своем кружке.
Но, несмотря на это сознание, несмотря на расстроившееся за последнее время здоровье, покуда она еще не могла оторваться от тех разнообразных интересов, которые назойливо требовали ее внимания. Иногда, чувствуя и физическое и нравственное утомление, она шутливо говорила мужу:
— Мы все слишком разбросались, Саша!
— Что ж, кто мешает сузить круг интересов, — смеялся он. — Не ходи в воскресную школу, не посещай лекций в университете или откажись от знакомства с молодежью, не волнуйся, когда у тебя просят совета, когда тебе жалуются на свое положение, не мучайся вопросами, почему не удаются то швейные мастерские, то стремление женщин поступить в наборщицы или в переводчицы, и не хлопочи о помощи тем, которые просят тебя о ней… Скажи всем: вот погодите, я доучусь, тогда и буду давать мудрые советы и интересоваться вопросами дня…
— Что ты, что ты! — перебивала его Катерина Александровна с яркой краской на лице. — Разве я на то жалуюсь, что мы живем слишком быстро? Иначе мы жить не можем теперь! Мне просто иногда досадно, что мы все были слишком не подготовлены к такой жизни, что нам пришлось и учиться делу, и делать дело в одно и то же время… Теперь мне иногда досадно и скучно слушать детские споры и толки о тех предметах, до которых уже кое-как додумались мы, но я терпеливо выслушиваю их. Ведь не виноваты же эти люди, что они еще позже нас узнали то, что, вероятно, давно известно в Западной Европе каждому школьнику… Ведь как недавно и мы с тобою не знали многого из самых простых вещей, а сколько еще не знаем мы из того, что знают образованные люди Запада? Я думаю, европейцу было бы очень скучно на наших вечерах: он услышал бы, что здесь говорят и спорят о том, о чем уже не спорят у них, что просто проводят там в жизнь. Он, вероятно, посмеялся бы над нами, над нашими циническими фразами.
— Ну, не думаю, — ответил Александр Флегонтович. — Это скорее грустно, чем смешно. Правда, мы спорим об ассоциациях, о женском образовании и труде, о воскресных школах и тому подобных предметах как о чем-то новом, но нас можно только пожалеть за то, что это ново для нас, что мы только спорим об этом… Если бы эти вещи не были для нас чем-то с неба упавшим, мы, верно, не разбрасывались бы так, как теперь, а шли бы спокойно по раз избранному, давно известному пути…
Эти тоскливые минуты недовольства собою и окружающим, сознание, что дела могли бы идти лучше, что нужно более сосредоточиться, стали все чаще и чаще повторяться в жизни Катерины Александровны. А выбиться из колеи, по которой она шла, по которой несло ее течением, у нее не было силы. В обществе же начали все сильнее и сильнее носиться какие-то темные слухи и чувствовалось, что люди различных убеждений все более и более расходятся друг с другом. Иногда речи близких Прохоровым людей стали слишком желчны вследствие неудач, вследствие мелких столкновений на практической почве с противниками. Сам Александр Флегонтович начал нередко говорить, что общество договорилось до последнего слова.
— Мы с нашим скромным чернорабочим трудом стоим в стороне, — говорил он жене, — но очень может быть, что и на нас отзовутся последствия того движения, которое происходит теперь. Ведь со всеми этими людьми нам приходилось и приходится сталкиваться…
— Среди всех этих слухов и ожиданий чего-то я хожу как бы в тумане, — говорила она. — Я чувствую какое-то лихорадочное состояние… Порой я боюсь за будущее… Кажется, если бы я сама участвовала в каком-нибудь очень рискованном деле, я была бы спокойнее. Мучительнее всего неизвестность, смутность предчувствий чего-то неопределенного…
— Да ведь и черт потому страшен людям, что они его не видали, — пошутил Александр Флегонтович. — Но ты будь тверже, теперь нужно беречь свое здоровье, свои силы, а не мучиться бесполезными сомнениями. Дела не переделаешь, начатого не остановишь, значит, нужно думать только о том, чтобы спокойно и твердо пережить то, что может случиться…
Он говорил, по-видимому, спокойно, но и в его душе порой пробуждались опасения за будущее. В литературе начали проскальзывать грязные выходки против всего нового молодого. Прохоров начал чувствовать, что в доме Белокопытовых все холоднее и враждебнее относились к нему и к любимым им людям.
— Ваши, кажется, начинают опасную игру, — небрежно говорил Алексей Дмитриевич. — Куда вы нас ведете…
— Я лично никуда и никого не веду, — шутливо отвечал Александр Флегонтович. — Детей веду, правда, в корпуса и высшие учебные заведения, вот и все…
— Да-с, может быть… Но ваши-то что делают?
— Я думаю, граф, что каждый может отвечать только за себя?
— Ну, тут трудно сказать, что у вас личное, что общее со всеми людьми, которых убеждения вы разделяете…
— Моя жизнь, граф, проходит на виду у всех, знающих меня, — ответил Александр Флегонтович и переменил разговор.
Но этим не кончилось. Алексей Дмитриевич начал все сильнее и сильнее отставать от передовой партии и усиленно старался дать понять всем и каждому, что его нельзя смешивать с нею. В его поведении стала замечаться какая-то трусливая осторожность. Он вдруг перестал говорить громкие фразы и нападал уже не на старую, а на молодую партию, стараясь выгородить себя из ее кружка. Это был недобрый знак. Жена Алексея Дмитриевича действовала прямее и не ограничилась одними предостережениями и намеками. Она не из каких-нибудь глубоких соображений, а просто из личной мелочной ненависти решилась проучить Александра Флегонтовича и стала толковать о том, что таких людей не следует пускать в дом, что они могут оказаться замешанными в какое-нибудь дело, могут навлечь неприятности на тех, к кому они были вхожи в дома, что во всяком случае они ставят своих знакомых в двусмысленное положение.
— Но ты же сама пригласила его в учителя? — заметил муж.
— Пригласила, значит, могу и отказать. Ты понимаешь, что теперь не такое время, чтобы терпеть у себя в доме подобных людей…
— Он может повредить Сереже.
Жена пожала плечами.
— Он? Повредит? Его можно устранить, — заметила она. Алексей Дмитриевич посмотрел вопросительно.
— Я никак не думала, что он такой зловредный человек, — проговорила она. — Я удивляюсь Давыдову, что он держит подобных учителей. Через них он может потерять всех учеников из нашего круга…
Через несколько дней после этого разговора она написала Александру Флегонтовичу, что, к сожалению, она не может более вверять ему образование своего сына. Александр Флегонтович пожал плечами и бросил записку. У него не было недостатка в уроках, и потому он не особенно печалился потерей нескольких рублей.
Прошло недели две, как он уже не появлялся в дом молодых Белокопытовых. Его отсутствие заметил только Дмитрий Васильевич, спросивший у сына и невестки, почему так давно не появляется у них Прохоров.
— Неловко впускать к себе этих людей, — холодно ответил Алексей Дмитриевич. — Они там бог знает что замышляют.
— Да нам-то какое дело до этого? — спокойно ответил старик.
— Мы можем быть компрометированы, — заметила графиня.
— Мы? Компрометированы? — усмехнулся Дмитрий Васильевич, пожимая плечами. — Я, по крайней мере, думаю, что есть люди, которые стоят выше всяких подозрений, и к числу таких людей я, кажется, имею право причислить, например, себя…
Он насмешливо обратился к сыну.
— В тебе-то уж я никак не предполагал такой боязливости, ты всегда так громко высказывал свои убеждения…
— Я думаю, что осторожность и трусость — две вещи разные, — заметил сын.
— Может быть, может быть, — усмехнулся отец. — А вот мы, старики, живем себе без всяких осторожностей и все-таки спокойны за себя…
— Вы почти устранились от дел, от общественных интересов, так потому и спокойны, — пояснил сын.
— Не то, совсем не то, мой друг, — снисходительным тоном заметил отец. — Играем мы в открытую игру — вот в чем дело!
Но дело этим не кончилось. Появившись в один прекрасный день в пансионе Давыдова, Прохоров застал содержателя пансиона в тревожном состоянии.
— Что вы, батенька, там наделали? — спросил Давыдов, маленький юркий человечек с хитрыми глазами и кошачьими ухватками.
— Где там?
— Вверху-с, вверху-с, — скороговоркой произнес Давыдов. — Вами недовольны, вас в чем-то подозревают.
— Да кто?
— Графиня Белокопытова, ее близкие… У меня чуть не опустел весь пансион… Так нельзя-с… Это что же… Вы там бог знает что замышляете, а это отзывается на нас… Дело воспитания должно быть серьезным делом, батенька. Учитель должен стоять вне всяких общественных волнений, движения партий, минутных увлечений. Учитель должен не знать ничего, кроме своей науки, стоящей выше настроений минуты.
