Анатолий Соболев - Какая-то станция
— Что это там? — недоуменно спросил он.
Вася тоже увидел, что возле майны чернеет какая-то маленькая фигурка. Ни Суптеля, ни Леха там быть не могли — делать нечего. Они чинили в сарае водолазные рубахи и перебирали помпу.
— Пойдем посмотрим. — Андрей направился к майнам. Вася за ним.
Они остолбенели, когда увидели, что это Митька, сын тети Нюры.
— Ты чего тут делаешь? — спросил Андрей.
Митька сопел, прятал лицо в большой материнский платок, поверх которого была напялена шапка, и молчал.
И тут матросы увидели, что в майну опущены два самодельных удилища.
— Ты что, рыбачишь? — спросил Вася.
Митька кивнул, еще больше съеживаясь в материнской телогрейке.
— И ловится?
— Не-е, — разочарованно протянул Митька.
Андрей и Вася поглядели на лески. Одна была из черной обледенелой нитки и плавала на поверхности, другая — из бечевки.
— На что рыбачишь? — спросил Андрей.
— Кушать.
— Я не про то. На что ловишь — на хлеб, на муху?
Митька молчал. Видно было, что этот вопрос для него темный лес.
Андрей выдернул первую удочку. На нитке болтался большой самодельный крючок из толстой проволоки, без наживки и слабо загнутый. Вася выдернул вторую леску. На бечевке совсем не было никакого крючка.
Матросы смотрели на посиневшего мальчишку, на его худую одежонку, на эти самодельные рыболовные снасти, и вдруг Андрей, распахнув свой полушубок, схватил Митьку в беремя, прижал к себе и рысью побежал к сараю.
Через несколько минут Митька сидел перед раскрытой дверцей жарко пылающей «буржуйки», в полушубке старшины и прихлебывал из кружки кипяток. Суптеля, присев на корточки, растирал ему спиртом пальцы на ногах и руках. Леха стоял рядом и говорил:
— Тебе, кореш, вовнутрь принять надо, граммов так двадцать пять. Это было бы дело. А то дядя Сема кипяточком тебя потчует — не тот коленкор.
— Погоди ты, — отмахнулся Суптеля от Лехи. — Как же это ты, хлопец? Ты ж замерзнуть мог, если бы не дядя Андрей. Ты чего хотел поймать?
— Трешку.
— Трёшку! — округлил глаза Леха. — Какую трёшку в майне?
— Треску, а не трёшку, — сказал Вася. — Он же букву «с» не выговаривает.
— Да она же здесь не ловится, Митька, — сказал Леха. — Тут никакой рыбы нету — озеро гнилое. И на удочку треску не поймаешь, а без крючка и подавно.
— А дядя Шема говорил — ловитшя, — стоял на своем Митька и глядел на старшину.
— Чудак-человек! — улыбнулся Суптеля. — Я тебе про Баренцево море говорил, там треску на кораблях ловят, сетями. Корабли большие, больше этого сарая. А ты на пустую нитку хочешь поймать.
— Соображать, Митька, надо, — сказал Леха. — Ты уже большой. Вон, ноги какие отросли. Вырастешь — сорок шестой растоптанный носить будешь. Пришел бы к нам, сказал бы, так и так, мол, рыба нужна. Мы бы тебе отвалили целую, у нас еще есть в запасе, а дома сказал бы — поймал.
— Учи, учи врать, — недовольно буркнул Андрей. — Пацан же за правду все принимает. Замерз бы — вот была бы треска.
Вася подумал, что ведь Митька отправился на рыбалку после того, как на днях Суптеля рассказал о том, как до войны ловил в Баренцевом море треску, когда работал в траловом флоте и какие были уловы, какие рыбины попадались — целую артель одной накормить можно. Засело Митьке это в голове, и отправился он на озеро промышлять, чтобы накормить семью и на зиму запастись.
— Ну, шабашим, — сказал Суптеля, — в баню надо успеть.
— Валяйте, я сейчас, — сказал Леха. — Вот доклею рубаху.
Все уже сидели за столом и только хотели приняться за еду, как ввалился Леха и с порога заорал:
— Эй-ей, без меня!
Он бросил обледенелый и начисто исхлестанный веник под порог, быстренько стал раздеваться.
— Неужто сам весь измочалил? — удивился Суптеля, зная, что в баню Леха позаимствовал у тети Нюры совершенно свеженький веник.
— Ну а кто ж! — самодовольно ответил Леха, румяный, распаренный, с заиндевелыми ресницами и усами, — молодец, любо поглядеть.
— А может, бабочки вернулись, помогли, — намекнул директор. — Весь поселок гудит.
— Весь?! — радостно удивился Леха.
— А ты думал! — усмехнулся директор. — Сарафанная почта — она быстрее полковой рации.
— Пускай, — беззаботно сказал Леха, подходя к столу и потирая руки. На столе лежала фляжка со спиртом. — Зато я какие картинки видел! — Леха расцвел. — Тонька — тонюсенькая такая, просвечивает аж вся! — а туте вот сыроежки-груздочки пробиваются. Прикрылась, как взрослая, крест-накрест руками и глазки на меня выставила, будто я ее съем.
Леха кинул взгляд на Васю, так просто кинул, а Вася покраснел до самых корней волос, а чего покраснел, и сам не знал.
— А у Фроськи!.. — Леха закатил глаза от восторга. — Как булки сдобные. Розовые. И вообще формы! Что тут, что тут!
Леха показал, где именно.
— Это они тебя веником? — подковырнул хмурый Андрей, как только Леха начал расписывать Фросю.
— Нет, Дарья. Налетела, как фашист, из парилки выскочила.
А случилось с ним вот что.
Остался он доклеивать свою водолазную рубаху в сарае, а Суптеля, Вася, Андрей и Митька пошли домой. По дороге им сказали, что готова баня. На весь поселок она была одна. Сначала мылась мужская часть населения, самая немногочисленная, а без матросов вообще раз-два, и обчелся, а потом женская.
Когда Леха пришел домой, он понял, что все ушли в баню. Он побежал туда, не ведая, что уже опоздал. По разбросанной одежде в холодном предбаннике трудно было определить, кто моется. На лавках лежали телогрейки, стеганые ватные штаны, шапки, кирзовые сапоги и валенки. Все это носили в войну и мужчины и женщины. Поеживаясь от холода и радостно вздрагивая от предчувствия блаженного тепла парилки, с новым веничком под мышкой Леха вломился в мойку. Радостно игогокнув от охватившего тепла и пара, он на полусогнутых проехал по скользкому полу в самую середину моющихся. Поначалу он не понял, что к чему, и только истошный девичий визг заставил его оторопеть. И тут, будто пелена спала — ему в глаза брызнуло бело-розовым молодым телом, и у Лехи аж сердце зашлось от восторга. Обалдевший, стоял он в самой гуще молодух и, прикрываясь веничком, озирался. Сколько бы это продолжалось, неизвестно. Но когда Фрося отчаянно-смело пошла на него крепкой грудью (на которую Леха было засмотрелся) и окатила его полным ушатом ледяной воды, Леха начал планомерное отступление на прежние позиции. Но надо отдать справедливость, отступал он с достоинством, не спеша. И лишь только когда на шум из парилки выскочила Дарья и начала крестить его горячим веником, Лехе пришлось увеличить темп отступления, и вылетел он из мойки, как снаряд из пушки. Вслед ему несся хохот и шутейный бабий крик. Но Леха не был бы Лехой, если бы и сам не хохотал и если бы еще раз не попытался взглянуть хоть вполглазика на это женское великолепие. Он снова сунулся в мойку и тут же получил увесистый удар веником по физиономии — пришлось ретироваться окончательно. Но, несмотря на поспешность отступления, Леха все же смекнул, что Дарья, пожалуй, не так уж бы яростно обивала об него веник, не стой рядом с ним во всей красе бедовая Фроська. Когда Леха это понял, то самодовольная улыбка появилась на его лице. Продолжая ухмыляться, Леха напялил на себя одежду и выскочил на улицу.
Вот почему и мылся он в тот день самым последним, когда женщины уже покинули баню, вот почему он только что вернулся к ужину, но вернулся, надо сказать, вовремя. Как раз к ста «наркомовским» граммам, положенным водолазам каждый день.
Рассказывая о банном происшествии, Леха улыбался до самых ушей и привирал безбожно. Дошел было до описания Клавы, но тут Суптеля резко его оборвал.
По голосу старшины Леха понял, что пора кончать банные картинки и разговор лучше перенести на другое время, когда не будет старшины и можно будет поярче расписать местных молодух.
Выпили, со вкусом крякнули, по-молодому заработали челюстями. Вася тоже не отставал, хоть свои сто граммов, как всегда, отдал в общий котел. После второй закурили, и начался застольный разговор: воспоминания, анекдоты, быль и небыль. Но, как и всякий разговор захмелевших мужчин, он разбился на три этапа. Сначала, как водится, поговорили о мелочах жизни и работе, потом о политике и войне и наконец о женщинах.
После третьей все говорили о них, кроме Васи, потрясенного сообщением Лехи, что у Тони на положенном месте пробиваются «сыроежки-груздочки».
— А ведь не за горами Восьмое марта, — сказал вдруг директор. — Отметить бы надо. Заслужили. — Посерьезнел лицом, докуривая цигарку и, прищуря глаз от дыма, обвел взглядом водолазов, с горечью сказал:
— Везут как лошади, сами видите. Лошадь не выдерживает, а они терпят. Всю Россию на плечах везут. Им после войны в Москве, на Красной площади памятник поставить надо, самый главный памятник в России. Вот какие бабы!
