Анатолий Левченко - Пятьсот веселый
— Давай поедим, — предложил Арвид, — да и поспим как следует. Ух, буду зверски спать! До самого Новосибирска!
С трудом оторвался Генка от двери вагона. Оказалось, что все пассажиры ужинают. Владимир Астахов с Николаем открывали консервные банки, перед ними лежали на газете нарезанные вдоль огурцы и булка хлеба. Старушка, скорбно поджав губы, очищала от скорлупы яйцо. Интеллигентный старичок откусывал от тоненького ломтика хлеба и тщательно жевал, запивая водой из фаянсовой кружки с полустертым рисунком. Близнецы, успевшие немного поспать, сидели рядышком возле дремлющей матери, сосали большие колючие куски сахара и таращили на пассажиров влажные черненькие глаза.
Лесоруб успел подружиться с Матвеем, которого в вагоне иногда в шутку называли Елочки Зеленые — по его излюбленному присловью. Фронтовик на прозвище не обижался, а просто на всякий случай сказал своему новому приятелю:
— Просеков у меня фамилия. Матвей Иванович Просеков.
Тут он смущенно улыбнулся, словно говорил: вот уж какой я есть и другим быть не могу, а если никто не называет меня Матвеем Ивановичем, то это не столь и важно. В эту минуту его некрасивое, скверно выбритое лицо излучало столько искренности, добродушия и приязни к окружающим, что казалось очень симпатичным.
Лесоруб слушал и согласно кивал головой. Он сидел на полу, наверное, так, как привык сидеть в тайге возле костра, сложив калачом ноги в сапогах из яловой кожи. Нарезал большие ровные куски хлеба, прижимая булку к кителю, потом достал из промасленной тряпицы квадрат свиного сала с золотистой корочкой и отрезал несколько ломтей, отливающих розоватой белизной. И хлеб, и сало лесоруб аккуратно разложил, полюбовался своей работой, остался доволен, а когда Елочки Зеленые высыпал из кулька купленную на базаре рассыпчатую, еще не успевшую затвердеть картошку и поставил котелок с остывшим кипятком, лицо великана смягчилось широкой улыбкой.
— Все как у людей, — прогудел он. — Жаль, что заварочки нет, но перебьемся, пожалуй, и без чайку.
Генка, подстегнутый общим ужином, полез на шершавую полку, колючую, но отлично пахнущую смолой, и присоединился к Арвиду, который уже ожесточенно жевал хлеб, отрывая куски от целой булки.
Неприхотливые, забывшие вкус многих довоенных лакомств, они с жадностью уплетали хлеб, даже не запивая его водой. У них были крепкие зубы и непритязательное гастрономическое воображение, суженное войной до самого жалкого предела.
— У меня еще есть сухари. Хочешь? — спросил Генка, пережевывая хлеб так, что он становился сладким. — Хорошие сухари…
— Знаю, что есть. Прибереги, — с набитым ртом хозяйственно прошепелявил Арвид. — Сухари не испортятся. А хлеб может заплесневеть.
— Не успеет, — убежденно заявил Генка и разломил пополам оставшуюся от булки горбушку. — А на остановках попытаемся колбасы или сахара достать.
Арвид не успел ничего ответить, потому что послышался голос Матвея:
— Эй, ребята, елочки зеленые! Возьмите-ка котелок. Да еще Иван Капитонович велел вам передать два шмата сала. Чтоб ехалось веселее.
— Дельно! — Арвид встрепенулся и на четвереньках, чтобы не удариться о крышу вагона, подполз к краю нар, бережно принял котелок и два замечательно огромных куска сала, от которого призывно веяло чесноком и сытостью. — Покорнейше благодарим, граждане пассажиры!
— Давай, давай, так скать, — послышался добродушный бас дарителя, и Генка опять увидел широкую улыбку лесоруба, довольного своей щедростью и тем, что не только он сыт и устроен.
— Не пропадем! — ликующе произнес Арвид, протягивая Генке розоватый кусок сала с мягкой корочкой, на которой едва чувствовались крохотные колючки от опаленной щетины.
Когда во рту растаял последний кусочек, Генка услышал короткий визг задвигаемой правой двери. Вагон притих, погасла звездочка сигареты Астахова, еще немного поерзал на шершавых досках и ровно задышал Арвид.
А Генка долго не мог заснуть и перебирал в памяти все события этого необычного и счастливого дня. Почему-то опять вспомнились насмешки Арвида насчет немецкого. Ну разве он, Генка, виноват в том, что в школе не преподавали немецкий? Разве виноват в том, что в поселке не хватало книг?
И только раз он нашел настоящее сокровище: все книги, которые написал Джек Лондон.
…Это было примерно за год до начала войны, когда соседями Майковых по четырехквартирному дому стали плановик Лазарев, его жена и маленький сын.
Сам Лазарев — высокий, широкоплечий, с молодцеватой походкой. Она — молоденькая, тоненькая, с завитыми — что в то время было редкостью! — темными волосами, в туфельках на высоких каблучках.
Они шли по двору, а в середине вышагивал белоголовый голубоглазый мальчик. Генку поразило то, что мальчик был «настоящим блондином». В поселке жило много белоголовых пацанов. Но у них была простецкая, деревенская белоголовость. А у мальчишки волосы отливали удивительным солнечным блеском и были причесаны с пробором на боку, как у взрослого.
Потом во двор въехал грузовик, доверху нагруженный всякими вещами. Лазарев и его жена не занимались разгрузкой. Все делали знакомые Генке дядьки с конного двора.
— Осторожнее, пожалуйста, — приговаривала Лазарева с натянутой улыбкой.
— Не волнуйтесь, все сделаем по правилам! — бодренько заверил один из дядек по фамилии Рыжов. Из кармана у него торчало горлышко четвертинки, видимо, уже не первой, потому что у Рыжова и его напарника Курочкина были не совсем четкие движения и веселые голоса.
Они сняли с машины громоздкий гардероб, и тут Курочкин подкачал — наступил на обломок кирпича, уронил гардероб и сам упал, неловко подвернув ногу. Зеркало на дверце гардероба задребезжало.
— Что вы наделали! — закричала Лазарева. — Пьяницы несчастные! Ни копейки не получите!
Генка с удивлением увидел, что лицо его новой симпатичной соседки, в которую он успел влюбиться со всей страстью третьеклассника, вдруг стало острым, углы губ опустились, глаза побелели и даже кокетливо завитые волосы как будто распрямились.
— Ваня! Ну, Ваня же! — Соседка бросилась к мужу, выскочившему на крыльцо. — Они уронили гардероб!
Крупное большеносое лицо Лазарева закаменело.
— Убирайтесь прочь! — сказал он, подходя к гардеробу.
Курочкин, все еще сидевший на земле, сделал попытку подняться, но снова упал. По его запыленному лбу ползли ручейки пота, сразу заполнившие все морщины.
— Ты чего? — Рыжов осторожно обошел гардероб и наклонился над товарищем.
— Наверно, вывихнул. — Курочкин снял с головы кепку и вытер ею пот.
— Давай помогу. — Рыжов суетливо и неумело помогал приятелю подняться.
А Лазаревы ходили вокруг гардероба и отыскивали трещины. Кажется, никаких повреждений не оказалось, но это не успокоило новых соседей.
— Пойдем, Курочкин, допьем четверку с горя. — Рыжов потащил хромавшего приятеля со двора. — Эти ни черта не заплатят, я таких за километр чую.
— Да мы же грузили, потом обливались! — запротестовал Курочкин. — Я вот ногу вывернул, а кто мне бюллетень будет давать?
— Пьяницам бюллетень не положен, — четко проговорил Лазарев и остановился возле грузчиков, большой, широкоплечий, не поселковый.
Генке было жаль Курочкина и Рыжова, которые уходили со двора, так ничего и не получив за свой труд. Ему хотелось сказать новым соседям, что Курочкина в поселке не принято обижать, что, хотя последнее время он и стал выпивать, оставшись вдовцом, все относятся к нему с сочувствием: ведь Курочкин был в молодости храбрым партизаном, штурмовал Волочаевку, брал Хабаровск и Спасск и чудом остался жив после страшных ранений в голову и грудь. К тому же Курочкин был лучший штукатур в поселке.
Но в это время супруги Лазаревы начали разгружать машину сами, пригласив на помощь шофера. Ох, и здоров этот Лазарев! Всякие чемоданы и тюки он брал легко, с нежностью, словно это были не чемоданы и тюки, а малые ребятишки.
Потом грузовик уехал, а через час приехал снова — с книгами.
Лазарев крикнул жене:
— Зина, все дорогие книги отнесем пока на веранду, а дешевенькие — в сарайчик. Я там фанеру подстелил, чтобы бумага не отсырела.
Книги в красивых обложках перекочевали на веранду, а Генка с завистью следил за тем, как новый сосед, по-мужицки крякнув, брал связки каких-то тоненьких книжек и нес их в сарай. И тут Генка вздрогнул от неожиданной мысли: можно посмотреть эти книжки, когда соседи уйдут на работу! Одна половина сарая принадлежала Майковым, а вторую занимали сейчас соседи. Две доски в перегородке подгнили снизу, их легко отодвинуть и…
Через два дня, улучив момент, когда соседи ушли, Генка с бьющимся сердцем отодвинул доски и пролез на чужую половину сарая. В дощатых стенах было много щелей, и при скудном свете он с жадным торжеством увидел кипы книг на огромном куске фанеры.
