Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний
— Как! — деланно возмутился он. — Ношеные, отцу… Нет, они, конечно, выглядят шедевром в сравнении с моими лаптями. Беру, если сорок первый. Но неужели у тебя уже сорок первый? Беру, выручаю!
Сын разводил руками, словно и сам удивлялся загадкам акселерации, а Штокосов то возмущался предложением сына, то благодарил за дар, который ему, Штокосову, ничего не стоит оплатить, — и была по душе ему эта игра, это оживление, этот спектакль, в котором жена, сын и он сам, Штокосов, выглядели расшалившимися весельчаками.
А утром, отправляясь привычным маршрутом в Измайлово, он почти не верил в то, что никакого скандала не произошло и даже, наоборот, произошла чудесная перемена: словно все в его доме молчаливо сговорились быть умнее. Ведь жить человеку так мало, а Москва особенно изнашивает наши нервы, и давайте помнить о том, что жить каждому не так уж и много, и давайте украсим нашу жизнь благородными отношениями. Словно бы все дома поняли эту истину и отныне повязаны заговором добра. Не верилось Штокосову в такую перемену! И он, чтобы убедиться в подлинности новых отношений между своими ближними, лишь и жаждал одного в этот день: скорее домой, скорее на глаза сыну, жене. Все-таки очень долго он жил в какой-то тайной непримиримости с этими реалистами! А тут оказывается, что его любят, ждут, кормят дорогой картошкой, дарят единственную обувь… Просто не верилось в такую метаморфозу. И он, разумеется, опасался единственного, что могло нарушить его план стремительного возвращения домой со службы: чтобы не позвонила милая Надя. Милая, милая! Дар случая, что ли, к его сорокалетию… И свет той ночи еще и теперь, чувствовал Штокосов, одухотворял его лицо, наверняка делал мягче черты лица и наполнял взгляд добротой, точно и впрямь он, Штокосов, должен испытывать дружелюбие ко всем, кто тебя не терпит в вагонной давке, в монотонном течении будней в конторе, в известном многим из нас служебном вакууме. Но Надя не звонила сюда, где он зарабатывал деньги. Он тоже не собирался в этот день набирать ее номер или ждать у троллейбусной остановки возле «Новослободской». От друзей к вечеру, к концу работы, он отделался легко, дешевой отговоркой, и, чтобы не видеть, как загрустили двое и как оглядываться стали, не желая выдавать своего презрения к нему, он метнулся к метро. А когда вышел на «Новослободской», то повернул не налево, как обычно, когда шел на свою Каляевскую, а направо, обходя павильон метро, облепленный ларьками, и выбирая кружной путь: вдоль трамвайных рельсов, потом малолюдной улочкой, параллельной Каляевской, потом Оружейным переулком до пересечения его с Каляевской. Так он кружил, чтобы случайно не столкнуться с Надей. Ведь если сразу от «Новослободской» пойдешь по Каляевской, то тебя могут заметить, по какой бы стороне улицы ни шел. А кружной путь не так уж и длинен, если спешишь.
Дома! Ну, вот он и дома.
Только тут, ожидая запоздалых неприятностей, он понял, что допустил оплошность, не заглянув к Крушанцеву и не запасшись второй индульгенцией. Но уж поздно, и сейчас посмотрим, какие вы сегодня, жена и сын.
Боже мой. Второе возвращение с фронта, второе явление живого Штокосова: те же бестолковые восклицания, те же стенания, те же нежные постукивания кулачком по груди.
«Все же надо запастись новой справочкой», — почти суеверно думал он, второй день празднуя возвращение и объедаясь молодым картофелем, не дымящимся, а таящим свой жар под твердой, сливочного цвета оболочкой.
Утром Штокосов направился к метро не кружным путем, а по Каляевской: он уже знал, что Надя любит ездить на службу кратчайшим маршрутом, электричкой от платформы Бескудниково, а возвращаться домой — более интересным маршрутом. Это он так вообразил. На самом же деле он твердо знал, что у Нади служба начинается и заканчивается часом позже, чем у него, Штокосова, — и поэтому утром всегда избежишь встречи с нею, а вечером никогда не опоздаешь.
Он помнил об индульгенции, которую надо иметь на всякий случай, если вдруг разразятся дома драматические события. Всякое бывало в жизни, опыт у него был широкий, и порой от жениной милости до ее же ненависти протекало такое маленькое время — секунда, мгновение. Удивительная, небывалая домашняя атмосфера должна быть сохранена, всякие индульгенции должны лежать в кармане. Да и нетактично, если тебя так приняли в медицинской части и охотно выдали непонятного действия справочку, ослушаться Крушанцева и не явиться на его зов.
И вот, отпросившись у заведующего отлучиться на четверть часа, он уже входил в кабинет врача. И сразу, глянув на подернутую целлофаном белую кушетку, принялся снимать свой вечный пиджак, вдруг со смущением улавливая запах таранки, хранящейся в кармане пиджака.
Крушанцев резким жестом заставил вновь его надеть пиджак. И почему-то выглядел Крушанцев опять раздраженным, что ли.
— Скажите, — вполголоса, но требовательно обратился Крушанцев, — вы один из друзей Лунцова? Да, я знаю, можете не отвечать, такой компании нигде не встретишь, такой настоящей мужской братии. И жаль, очень жаль. Очень жаль! — вдруг крикнул Крушанцев.
— Да нет, — по-своему понял его тон Штокосов, — я только на несколько дней покинул компанию, а так, если на будущее, то и не собираюсь покидать нашу компанию.
— Зато Лунцов ее покидает! — горячо, страстно проговорил Крушанцев и, словно ожегшись собственной речью, провел рукой по своим сухим губам. Будто не рад был за эти слова или будто проговорился в чем-то.
— Что-то я не понимаю, — вдруг садясь на скользкую кушетку и предчувствуя самые скверные вести, пробормотал Штокосов. — Не понимаю!
Тут Крушанцев, странный этот человек, неожиданно обнял его, помогая подняться, и, отстранившись от него, все так же горячо пояснил:
— Уходит Лунцов, уходит. Покидает вашу компанию. Как мне жаль! Такие мужчины! Вы честный человек, я знаю. Не вас, а Лунцова, а это значит: и вы честный. И я никакой врачебной тайны не выдаю. Потому что родственникам всегда говорят. Вы и есть родственник. И поэтому… Покидает Лунцов компанию, у него опухоль, и уже, к сожалению, неоперабельная.
— Опухоль чего? — машинально спросил Штокосов.
— Легкого. Протекает чаще всего бессимптомно. Легкое недомогание, озноб по вечерам, слегка повышенная температура. Человек носит в себе мину замедленного действия. И лишь перед тем как этой мине взорвать организм, человек может слечь. А так чаще всего на ногах. Я вам все сказал. Родные, близкие должны знать. Это наша с вами тайна.
Из кабинета врача Штокосов вышел в странном состоянии, точно ему, Штокосову, сказали о его же близком конце. Мир перевернулся: на одной половине — радостное человечество, познающее все прелести бытия, а на другой — он сам, Штокосов. В полнейшем одиночестве. Еще живой, но уже в потустороннем мире.
Когда он добрался до своего чертежного стола и понял, что это ему, Штокосову, придется жить с тяжким бременем, с тяжким знанием того, что дни одного из лучших друзей почти сочтены, то он едва не застонал и в какой-то ярости вонзил карандаш в бумагу, ломая его надвое.
Наверное, ни Лунцов, ни Журбахин не обратили внимания на его дикую выходку. Да и работали друзья в некотором отдалении от него. И он мог ломать карандаши, мог беситься сколько угодно, приходить в негодование от той мысли, что никто уже не поможет обреченному другу. Это было наглостью природы: сияло солнце, наполняя московские улицы зноем и превращая асфальт в податливую резину, людям был отпущен довольно большой срок жизни, а Лунцов ходит с неизлечимой болезнью, как с недоступной миной, заведенной на определенный срок взрыва, и только жалкие оставшиеся дни доживает в это великолепное лето.
После работы Штокосов боялся взглянуть в глаза друзьям, точно виновный во всем, что ожидало Лунцова, во всей этой глупости бога.
— Что-то зачастил Штокосов домой да домой, — ровным голосом человека, живущего довольно длительное время, до самого древнего возраста, сказал несчастный Лунцов. — Короче. Ты сегодня как? С нами?
— Вам надо? — полез Штокосов в карман, шаря глазами по ноздреватому асфальту, такому красивому, пыльному, серому, замусоренному окурками, но красивому, если посмотреть на него взглядом здорового человека, надеющегося умереть, как и положено, в глубокой старости.
— Я добавляю. Но я домой!
Друзья расхохотались.
А он почти бегом припустился к метро.
Ехать домой и попадать на третий по счету праздник ему было совестно теперь, когда врачебная тайна омрачала его душу так, что и самому ему жить не хотелось. И самый подходящий момент именно сейчас столкнуться с Надей, выслушать ее упреки и обвинения: ведь он, как беглец, скрывался от нее два дня после той солнечной ночи. Была в нем такая потребность: чтобы ругали, хаяли, уличали в неблагородстве.
Должно быть, Надя и впрямь дожидалась его на троллейбусной остановке. Или она даже отпросилась пораньше с работы, чтобы не прозевать на Каляевской одного неблагодарного? Он не сразу узнал ее, хотя и топтался, оглядывался по сторонам. Не сразу узнал, потому что Надя была в ином, но тоже изящном наряде: в юбчонке, похожей на свесившийся книзу цветок колокольчика, и в блузке, похожей на глядящий кверху цветок ландыша. Белое и голубое.
