Александр Шеллер-Михайлов - Гнилые болота
— Это тотъ, бабуся, что меня за щеку ущипнулъ; и я еще заплакалъ тогда?
— Да, да, тотъ самый… Только не надо такимъ плаксою быть, онъ тебя любить не станетъ.
— А зачѣмъ онъ щиплется?
— Онъ тебя приласкалъ.
— Развѣ такъ ласкаютъ, бабуся? Папа никогда не щиплется.
Бабушка не отвѣчала на мое разсужденіе, я отецъ исподтишка посмѣивался и шутя говаривалъ мнѣ:
— Ну, Саша, покуда ты не генералъ, набей-ка мнѣ трубку.
Будущій генералъ исполнялъ роль крѣпостныхъ Ванекъ и Гришекъ. Отецъ никогда не спорилъ съ бабушкою, не разочаровывалъ ея мечтаній, но лукаво подсмѣивался надъ ними и давалъ мнѣ это чувствовать. Дядя не имѣлъ на меня въ раннемъ дѣствѣ никакого вліянія; люди его закала не умѣютъ говорить съ дѣтьми, это для нихъ слишкомъ мелко.
Подъ вліяніемъ трехъ наставниковъ, росъ я въ одномъ изъ захолустіи Петербурга. Мнѣ недоставало двухъ самыхъ лучшихъ учителей: природы и дѣтей-товарищей. Находясь постоянно въ городѣ, постоянно въ душной комнатѣ, видя всѣ домашніе недостатки, которыхъ отецъ и не считалъ нужнымъ скрывать отъ меня, я очень рано научился понимать и переносить невзгоды, сдѣлался задумчивымъ ребенкомъ и нерѣдко просиживалъ, о чемъ-то мечтая и разговаривая съ самимъ съ собою. Неблестящая дѣйствительность и волшебныя, слишкомъ яркія грезы, навѣянныя бабушкою, мѣшались между собою, и мое воображеніе развилось до крайности сильно. У насъ, вообще, какъ будто нарочно, стараются развивать воображеніе дѣтей, не понимая того, что оно и само собою разовьется довольно сильно и на время остановитъ мыслительную способность ребенка, научить его мечтать и отучитъ думать. Я вѣрилъ въ невѣдомый волшебный призракъ, управляющій всѣмъ міромъ, въ добрую фею, которая скоро должна прилетѣть въ нашъ домъ, превратить его въ роскошныя палаты и сдѣлать меня генераломъ, — большаго счастія я не могъ себѣ представить. Мой умъ спалъ и былъ неразвитъ. Онъ былъ до того неразвитъ, что я никогда не спрашивалъ себя: отчего дѣлается то или другое на свѣтѣ? Огонь жжется, потому что жжется; ножъ рѣжетъ, потому что рѣжетъ, — далѣе этихъ истинъ я не шелъ. Я видѣлъ цвѣты на нашихъ окнахъ, но не зналъ я, почему они растутъ. «Папаша посадилъ, оттого и растутъ», отвѣтилъ бы я на подобный вопросъ. И если бы папаша вздумалъ посадить при мнѣ въ землю свою трость и сказать, что изъ нея, какъ изъ жезла Ааронова, вырастутъ миндальные орѣхи, — я свято повѣрилъ бы его словамъ. Отсутствіе дѣтей сдѣлало изъ меня что-то въ родѣ отупѣвшаго старика, ничего не знавшаго, не желавшаго знать. Любознательность пробуждается въ дѣтяхъ только дѣтьми. Ребенокъ охотно разговариваетъ съ ребенкомъ; большихъ онъ только слушаетъ и, встрѣчая въ дѣтскихъ играхъ и болтовнѣ предметы, требующіе объясненія, онъ обращается за этимъ объясненіемъ въ большимъ. Безъ товарищей ребенка ничто и никто не подталкиваетъ на вопросы, онъ холодно смотритъ на окружающее его и составляетъ обо всемъ свои собственныя, превратныя понятія.
Такимъ оставался я почти до девяти лѣтъ, когда меня отдали въ ближайшую отъ нашей квартиры школу.
VII
Ecole, Schule, школа для дѣвицъ г-жи Соколовой
(во 2 этажѣ, по 3 лѣстницѣ, No кв. 21)
Вотъ всѣмъ знакомая вывѣска, прибиваемая въ стѣнамъ, большихъ и малыхъ домовъ, являющаяся по преимуществу на многолюдныхъ улицахъ, на бойкомъ мѣстѣ. Ея крупныя буквы, какъ безграмотное объявленіе пронырливаго русскаго торговца, призываютъ простоватыхъ, но плодовитыхъ людей: «отдавайте, добрые люди, своихъ дѣтокъ въ школу госпожи Соколовой для изученія всѣхъ возможныхъ наукъ. Что ребятамъ-то баклуши бить, да васъ безпокоить, пора ихъ и за книжку усадить. Госпожа Соколова знатно усадитъ, будете довольны». Тутъ же подвертываются мелкія буквы вывѣски и юлятъ, какъ выдранный за ушонки мальчуганъ съ Апраксина двора, выкрикивая пискливымъ дискантикомъ: «здѣсь, здѣсь, повѣрьте-съ мнѣ, не далеко идти; только вотъ поворотите во дворѣ налѣво, тутъ сейчасъ и будетъ третья лѣстница № 21, хоть только взгляните!» — «Нѣшто заглянуть? — спрашиваютъ себя простоватые, по плодовитые люди; — ребята-то, и въ самомъ дѣлѣ, отъ рукъ отбились, матери языки кажутъ; полно имъ баловаться, — ай заглянемъ!» — рѣшаютъ они; заглядываютъ, проникаются должнымъ благоговѣніемъ передъ госпожей Соколовой и отдаютъ къ ней балующихся ребятъ, платя ей за временное освобожденіе отъ дѣтскаго нашествія ежемѣсячную трехрублевую подать. Госпожа Соколова начинаетъ жить съ нѣкоторой роскошью и почти не голодаетъ, что и было цѣлью всѣхъ ея стремленій. На какія выдумки не подвигаетъ человѣка призракъ голода! Объ этомъ у Льюиса есть очень краснорѣчивая страница, и страдаетъ она только маленькою неполнотой: онъ забылъ упомянуть о школахъ, основанныхъ людьми для избѣжанія отъ голодной смерти.
И меня судьба не спасла отъ г-жи Соколовой, и я, какъ веселый человѣкъ, отчасти благодаренъ ей за это. Госпожа Соколова, дочь статскаго генерала, выросла въ богатствѣ, очень бурно и не очень нравственно провела свою молодость, и по смерти отца, умершаго подъ судомъ за кражу казенныхъ денегъ, осталась ни съ чѣмъ. Чтобы существовать, она открыла школу на имя меньшой сестры, окончившей свое воспитаніе въ институтѣ. Эта дѣвушка была болѣзненная, слабая; она цѣловала украдкою своихъ воспитанниковъ и воспитанницъ и трепетала передъ старшей сестрой, жившей ея трудами. Бѣдняжка принадлежала къ числу людей-нулей, имѣющихъ значеніе только тогда, когда впереди ихъ стоитъ единица. Человѣкъ-нуль даже своего собственнаго имени не имѣетъ, но заимствуетъ имя у впереди его стоящей единицы. «Вотъ супругъ нашей милой, добрѣйшей Амаліи Федоровны Вороновой», — говоритъ хозяинъ своему гостю, знакомя его съ нулемъ, и нуль самодовольно ухмыляется, выражая тѣмъ свою гордую мысль: «видишь, брать, каковъ я гусь: на Амаліи Федоровнѣ женатъ!» Такою же женщиною-нулемъ была сестра госпожи Соколовой; и когда ее спрашивалъ незнакомый посторонній посѣтитель: «не съ госпожей ли Соколовой я имѣю честь говорить?» Она отвѣчала: «нѣтъ-съ, я сестра госпожи Соколовой». Ей даже въ голову не приходило, что у нея такая же фамилія. Сестры съ помощью священника и танцмейстера, альфы и омеги, краеугольныхъ и единственныхъ камней нашихъ частныхъ школъ, учили дѣтей всѣмъ наукамъ. Право онѣ имѣли только на содержаніе школы для дѣвочекъ, но брали и мальчиковъ, вѣроятно, полагая, что и тѣ, и другіе различаются въ дѣтствѣ по одной одеждѣ, безъ нея же были бы похожи, какъ двѣ капли воды, другъ на друга. Я помню тѣ дни, когда въ школу пріѣзжалъ какой-то господинъ съ орденомъ на шеѣ и осматривалъ училище, предлагая два или три вопроса ученицамъ; въ эти дни мальчиковъ запирали въ спальню и однажды спрятали въ очень неприличный чуланъ. Это дѣлается и понынѣ во многихъ школахъ для дѣвицъ. Великолѣпная г-жа Соколова въ эти дни вдругъ дѣлалась мокрой курицей и стушевывалась. Ея сестра, бывало, совсѣмъ заробѣетъ и лепечетъ непонятныя, нечеловѣческія слова и, послѣ отъѣзда господина съ орденомъ на шеѣ, цѣлуетъ еще крѣпче и звучнѣе выпущенныхъ изъ засады учениковъ.
Ученикамъ задавали въ школѣ выучивать извѣстное число строкъ и страницъ изъ діалоговъ, географій, исторій, грамматикъ и ариѳметикъ. Задавалось отъ сюдова и до сюдова; эти слова, вмѣстѣ со словами: зубряшка, долбяшка и тому подобными, принадлежатъ къ извѣстному языку, надъ разработкою котораго трудятся въ русскихъ училищахъ. По выслушаніи отъ сюдова и до сюдова, преподавательница задавала новый урокъ и вручала ученику или пропись, или задачу, стараясь написать ее подлиннѣе, чтобы ученикъ не кончилъ ея ранѣе двѣнадцати часовъ. Дѣти писали курсивными и простыми буквами, рѣшали задачи, или просто дѣла не дѣлали, а тихонько разговаривали, играли въ перышки, ѣли булки, колбасы и тому подобные съѣстные припасы, принесенные въ сумкахъ и наполнявшіе комнату разными возбуждающими аппетитъ запахами. Эти припасы часто дѣлались предметомъ лотерей. Въ двѣнадцать часовъ кто уходилъ домой, кто оставался въ школѣ, а въ два часа начинались снова утреннія занятія. Въ четыре часа мы всѣ бѣжали домой, какъ изъ карантина, и уличные мальчишки кричали вслѣдъ бѣглецамъ: «школьники, разбойники, школу разбили, учителя погубили!» Скука въ школѣ царствовала непомѣрная, зѣвота одолѣвала всѣхъ; зѣвнетъ, бывало, наставница, и заразитъ этотъ зѣвокъ весь мелкій народъ: «а-а-а!» съ глубокимъ протяжнымъ вздохомъ раздастся въ одномъ концѣ комнаты, и тотчасъ же слышится тотъ же звукъ въ другомъ концѣ, точно будочники между собой перекликаются: «слуша-а-ай! посма-а-трива-а-ай!» Отъ скуки заводились разныя исторіи весьма дрянного свойства. О лотереяхъ я уже имѣлъ случай упомянуть. Предметами ихъ дѣлалось все, что только могли сбыть съ рукъ ученики, не подвергая себя слишкомъ сильной брани и побоямъ отъ своихъ добрыхъ, но простоватыхъ родителей. Разыгрывались съѣстные припасы слѣдующимъ образомъ: разыгрывающій завязывалъ узелокъ на платкѣ, а четверо дѣтей, заплатившихъ ему по копейкѣ, выдергивали концы платка, зажатаго въ кулакъ: кому доставался узелокъ, тотъ получалъ выигрышъ; это импровизированная лотерея. При разыгрываніи перьевъ, бумаги и картинокъ дѣлались билеты; одна и та же вещь, иногда въ продолженіе недѣли, дѣлалась предметомъ трехъ или четырехъ лотерей и приходила, наконецъ, къ своему законному первому владѣльцу. Но лотереи были самымъ невиннымъ развлеченіемъ. Въ училищѣ были и шестнадцатилѣтніе юноши и дѣвицы; у первыхъ появлялись прыщи на лбу и пушокъ на верхней губѣ, вторыя успѣли начитаться украдкой переведенныхъ съ французскаго языка романовъ и шопотомъ сообщали своимъ подругамъ нѣкоторыя строки, поражавшія ихъ своею вольностью. Эти-то взрослые воспитанники я воспитанницы переписывались между собою и пожимали другъ другу руки въ танцклассѣ. Госпожа Соколова разъ имѣла случай поймать взрослаго ученика въ ту минуту, когда онъ въ темномъ углу передней поцѣловалъ одну изъ ученицъ; ученика не спровадили изъ школы (жаль было три рубля въ мѣсяцъ потерять), но поставили на колѣни посреди класса и пришпилили на спину билетъ съ надписью: «за дурное поведеніе». Веселое лицо ученика дало случай его товарищамъ убѣдиться, что за такой проступокъ и наказанье не страшно…
