Александр Шеллер-Михайлов - Гнилые болота
VI
Жизнь моихъ родителей и мое дѣтство
Жизнь моихъ родителей сложилась просто, буднично и шла тихо и однообразно; такъ свѣтлая рѣка прорываетъ ложбину въ такую ширину, на какую у нея хватаетъ силъ, и, покоряясь участи, катитъ свои волны въ извѣстномъ направленіи; прибиваетъ она къ берегу негодный для нея илъ и бревна; тамъ илъ обращается въ тучную почву, и говоритъ спасибо рѣкѣ какой-нибудь бѣднякъ за выброшенное ею бревно; шипятъ ея волны вокругъ подводныхъ камней, лежащихъ на ея пути; не двигаются они съ мѣста и долго будутъ мѣшать ея спокойному теченію; не одна барка разобьется о нихъ въ щепы, не одна людская душа потонетъ на этомъ мѣстѣ и пошлетъ проклятіе ни въ чемъ не повинной рѣкѣ, и неизвѣстно, подточатъ ли когда-нибудь волны и время страшныхъ губителей благодатнаго міра.
Характеры отца и матери и предразсудки, тяготѣющіе надъ русской общественной жизнью, не позволяли моей семьѣ заводить знакомства. Наше общество дѣлится на множество муравейниковъ, и какъ въ годъ не объѣдешь изъ конца въ конецъ матушки Россіи, такъ въ годъ не перечтешь названій ея муравейниковъ. И каждый-то дѣйствуетъ во имя своихъ убогихъ интересцовъ и узенькихъ стремленьицъ, чаще же во имя полнаго ихъ отсутствія, каждый-то поетъ свою пѣсню, и общая гармонія этихъ пѣсенъ выходитъ похожею на что-то въ родѣ кошачьяго концерта въ лунную мартовскую ночь; то слышится: «caro mio!» то вдругъ пронесется въ воздухѣ: «а вѣдь я тебя по зубамъ съѣзжу!..» Отецъ, по мѣсту службы, принадлежалъ къ муравейнику придворныхъ служителей.
Гнѣздился этотъ муравейникъ, — тогда еще не было новопридворнаго дома съ общими спартанскими кухнями, — на наемныхъ квартирахъ, въ Измайловскомъ и Семеновскомъ полкахъ, и въ собственныхъ домикахъ на Петербургской сторонѣ, въ Гавани и на Пескахъ, любимомъ мѣстѣ жительства фельдъ-егерей. Его члены мужского пода носили названіе придворныхъ паточниковъ, и упрекались члены женскаго пола въ томъ, что будто бы они мужей на гущѣ пропили. Никакой историкъ не доберется до основанія этого типическаго названія и этого обиднаго упрека, принятыхъ всѣми на вѣру, и придется ему принять ихъ также на вѣру и утѣшить себя тѣмъ, что вѣрно оно такъ и было. Историческихъ, не внѣшнихъ и не офиціальныхъ преданій въ муравейникѣ много, но всѣ они незначительны; сохранилось, напримѣръ, преданіе о томъ, что жили два семейства истопниковъ въ ветхомъ-разветхомъ домикѣ на углу девятой и десятой улицъ Песковъ, и былъ у пяти женщинъ, принадлежавшихъ къ этимъ двумъ семействамъ, одинъ салопъ, постоянно висѣвшій на гвоздикѣ въ союзныхъ сѣнцахъ, и когда одна изъ женщинъ появлялась на улицѣ въ коммунистическомъ салопѣ, то всѣ песочные жители знали, что остальныя четыре женщины сидятъ дома и пьютъ кофейныя переварки. Таковы и другія преданія; надъ ними можно бы глубокомысленно пофилософствовать, но это не мое дѣло. Создавая свой внутренній бытъ, муравейникъ, несмотря на свою микроскопическую малость, успѣлъ раздѣлиться на двѣ партіи: на плебеевъ и патриціевъ. Къ плебеямъ отошли работники, истопники, должностные помощники, повара и лакеи; къ патриціямъ пристали камердинеры, офиціанты, гофъ- и камеръ-фурьеры; посредствующимъ звеномъ между тѣми и другими являлись камеръ-лакеи и скороходы: они заглядывали и туда, и сюда, и при случаѣ напивались до-пьяна въ обоихъ кружкахъ. Каждый членъ муравейника имѣлъ право говорить «ты» тому члену, который одной степенью стоялъ ниже его. Гофъ-фурьеры позволяли себѣ расправляться съ истопниками кулакомъ, и истопники съ достойною подражанія покорностью подставляли свои спины. Члены каждаго кружка сходились между собою по случаю крестинъ, рожденій, именинъ, свадебъ и похоронъ, а совершеніе этихъ торжествъ у плебеевъ неизмѣнно пригонялось къ первымъ числамъ мѣсяца. Только похороны приходилось справлять, когда Богъ обрадуетъ, и мнѣ не помнится, чтобы кто-нибудь продержалъ покойника въ домѣ, дожидаясь перваго числа. У патриціевъ пиры совершались во всѣ числа мѣсяца. Происходили эти торжества слѣдующимъ образомъ: послѣ первыхъ поцѣлуевъ, каждому гостю подносили на подносѣ по рюмкѣ мадеры; отъ этого угощенія не освобождались даже восьмилѣтнія дѣти; потомъ всѣ садились и подвергали себя на нѣкоторое время искусу молчанія, хозяйка между тѣмъ разносила сладости. У плебеевъ подавались миндаль, изюмъ, пастила и крошеныя яблоки, у патриціевъ подавались цѣлыя яблоки, конфеты, обыкновенно выпрошенныя у придворнаго кондитера, поставившаго ихъ на казенный счетъ; мадера и водка полагались въ обоихъ кругахъ. За угощеніемъ начинались забавы: игра въ карты и танцы, женщины сплетничали, мужчины острили и проходились по водочкѣ; женщины пили въ парадной комнатѣ только мадеру, но привычный глазъ могъ подмѣтить, что онѣ, безъ всякой надобности, очень часто выходили поодиночкѣ въ спальню, или въ кухню къ хозяйкѣ, и чуткій слухъ могъ подслушать, какъ отворялись тамъ дверцы завѣтнаго шкалика, что-то наливалось и выпивалось. Это была уже не мадера. Въ теченіе вечера каждая гостья считала нужнымъ удалиться разъ пять, и подъ конецъ всѣ становились очень веселы. Конецъ былъ не одинаковъ: у патриціевъ все оканчивалось тихо, поспорятъ, не отдадутъ другу проигранныхъ денегъ и разъѣдутся; у плебеевъ пиръ кончался пѣніемъ «Подъ вечеръ осени ненастной». Шла иногда въ ходъ «Раиса, бѣдная Раиса»; эту пѣсню, сколько мнѣ помнится, очень часто пѣвала самымъ томнымъ голосомъ одна лакейша, теперь покойница, и бывало кончить, да вдругъ и заплачетъ. Молодежь же во весь вечеръ отдергивала не то французскія кадрили и польки, не то трепака, но каблуками всѣ стучали необыкновенно эффектно. Разговоры шли о князьяхъ, и часто городскія сплетни объ этихъ лицахъ вылетали изъ этого муравейника, схватившаго на лету двѣ-три фразы неостерегшихся господъ. Литературой въ муравейникѣ не занимались, и какой-нибудь валяющійся на окнѣ томъ «Таинственнаго Монаха» доказывалъ не пристрастіе его владѣльца къ чтенію, но скорѣе его бережливость и способность хранить даже ни на что не годныя вещи. Вотъ всѣ свѣдѣнія, ксторыя я могъ собрать о муравейникѣ; закулисная, семейная его жизнь до насъ не касается: что намъ за дѣло до тайныхъ слезъ и безысходнаго горя?
Я распространился описаніемъ муравейника потому, что всѣ другіе похожи на него; измѣняются только частности, обстановка; сущность же остается та же самая, только немножко прилизанная, немножко причесанная. И вы, читатель, и мы всѣ, надутые собою и очень пустые на дѣлѣ люди, виноваты въ ихъ существованіи и въ той неминуемой гибели, которая ожидаетъ честныхъ, умныхъ людей; причисленныхъ по случайнымъ обстоятельствамъ къ тому или другому муравейнику. Они или должны затвориться въ своемъ домѣ, или уничтожиться въ муравейникѣ,- другого исхода имъ нѣтъ. Такая участь ожидала и моего отца.
Въ лучшіе, образованнѣйшіе круги онъ не могъ попасть: «не знатенъ онъ, не славенъ, — за что-жъ его любить?» Ему нужно было гнуться, въ клубочекъ свертываться, чтобы шарикомъ прокатиться куда-нибудь повыше, а этого онъ не умѣлъ дѣлать: широкъ въ кости былъ.
Отецъ и мать затворилась въ своей квартирѣ и вели одинокую жизнь среди шумной столицы; отецъ служилъ, столярничалъ и отдыхалъ отъ трудовъ за чтеніемъ переводовъ англійскихъ романовъ, матушка шила по заказу платья. Они не скучали, но и не веселились. Сначала въ нашемъ домѣ часто появлялись разныя черносалопницы, вдовы бѣдныхъ чиновниковъ и армейскихъ офицеровъ, женщины, неизвѣстно какъ втирающіяся и въ барскія переднія, и въ бѣдныя жилища, вѣчно жалующіяся на судьбу и зорко поглядывающія, что дѣлается въ чужихъ домахъ; это ходячіе сборники петербургскихъ слуховъ и сплетенъ. Матушкѣ онѣ скоро надоѣли своими злыми языками и жалобами на то, что имъ не надаетъ хлѣба съ неба, какъ падала евреямъ небесная манна. Она затворила отъ нихъ двери, но прежде постаралась освободить отъ ихъ вліянія ихъ дочерей, которыхъ матери считали за обузу и отъ которыхъ рады были освободиться на время. Матушка брала къ себѣ по три и по четыре дѣвочки, пріучала ихъ къ труду, незамѣтно для самой себя передавала имъ свои честныя мысли, и, въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ, воспитала множество хорошихъ дѣвушекъ.
Дѣтей у моихъ родителей было трое, и всѣ умерли, доживъ до году. Этотъ возрастъ казался моимъ родителямъ роковымъ и, когда въ 1832 году я имѣлъ счастіе родиться, то меня берегли; какъ сырое яйцо. Родился я въ морозный, ясный и смѣющійся день; поплакалъ горько, какъ всѣ рождающіеся на свѣтъ люди, и все же остался жить, почувствовавъ неодолимую привязанность къ нашей холодной и болотистой землѣ. Роковой срокъ прошелъ, и читатель уже видѣлъ, какими уроками пользовался я на третьемъ году моей жизни. Дальнѣйшіе уроки отца касались также нравственнаго моего развитія; собственно науками занималась со мною матушка: она учила меня читать, писать и считать. Третьимъ и главнымъ моимъ воспитателемъ была бабушка. Она часто посѣщала насъ, потому что мы каждый день обѣдали, и исполняла въ нѣкоторомъ смыслѣ роль русскихъ нянекъ, любящихъ разсказывать дѣтямъ волшебныя сказки и пѣть извѣстную всей Россіи пѣсню: будешь въ золотѣ ходить, чисто-серебро носить. Славный напѣвъ у этой пѣсни, и хорошо она баюкаетъ въ дѣтствѣ; плохо одно то, что многихъ убаюкиваетъ она на всю жизнь, и спятъ они, взрослые младенцы, въ гниломъ болотѣ и ветхомъ рубищѣ покойнымъ, непробуднымъ сномъ праведниковъ, воображая, что уже ходятъ они въ золотѣ и носятъ чисто-серебро; долго, долго длится волшебное сновидѣніе, и не дай Богъ никому очнуться отъ него не въ пору, не вовремя, а въ осенніе, непроглядные дни жизни. Баюкала меня бабушка волшебными сказками, а пуще разсказами о безпутномъ, великомъ, блестящемъ екатерининскомъ вѣкѣ; описывала балы, маскарады, убранство барскихъ дворцовъ и садовъ, и пестрою толпою неслись передо мною роскошныя и румяныя маски нашей старой знати. Какія-то полновѣсныя фигуры съ гордой осанкой и чопорной выступкой видѣлись мнѣ, и удивлялся я, что онѣ могли такъ ловко и низко гнуться и шаркать ногами, какъ говорила бабушка. Какъ сказка изъ тысячи одной ночи, восхищали меня эти разсказы, переданные съ увлеченіемъ, съ паѳосомъ моею Шахеразадою. Когда я наивно спрашивалъ: «а у меня, бабуся, будутъ такія комнаты, такіе наряды?» — то она съ полной увѣренностью отвѣчала: «разумѣется, будутъ; вырастешь большой, будешь служить, дослужишься, можетъ-быть, до генеральскаго чина и будешь богатъ. Вѣдь вотъ, mon petit, ко мнѣ генералъ пріѣзжалъ, такъ это мой родной брагъ, твой двоюродный дѣдушка, и ты такимъ же будешь».
