Тахави Ахтанов - Избранное в двух томах. Том первый
И однажды с губ Кожека, истомившегося по ребенку, сорвался жестокий упрек: «Ты бесплодная женщина», — сказал он жене. Услышав это, Балкия как-то вся осела. Лицо ее осунулось. Мог ли он знать, как томится она по ребенку, пряча от мужа свою женскую тоску? Слезы хлынули из ее глаз. Кожек стоял растерянный. Балкия никогда не плакала. Сейчас голова ее тряслась, ладонями она беспомощно прикрыла лицо. Слезы перешли в рыдания.
— Думаешь, сама не знаю? Но разве я виновата, что бог создал меня такой?
После этого Кожек никогда не говорил при жене о ребенке. Жизнь шла, и каждый из них прятал тоску: муж от жены, жена от мужа. И вот случилось чудо: Балкия забеременела и два года назад подарила Кожеку сына, крепколобого, голосистого малыша. Кожек ног под собой не чувствовал. Зарезал молочного стригунка и устроил той на весь колхоз.
В доме появились женщины, много женщин. Они перетягивали поясницу Балкие, делали ей массаж, поднимали ребенка с пола, завязывали ему пуповину, купали его, просили суюнши, пеленали ребенка, перекладывали его в люльку, приносили свои многоречивые поздравления. Короче говоря, все эти женщины, пустив в ход хитрости, бытующие с дедовских времен, обобрали дом Кожека до последней нитки. И собственный скот Кожека убавился наполовину.
Но в доме не чувствовалось пустоты. «Мне теперь ничего не жаль. В какую сторону ни погляжу — отовсюду на меня глядит счастье», — говорил Кожек, снимая с себя меховую хорьковую шубу и передавая ее женщине, которая пришла с поздравлениями и принесла крохотную рубашечку для сына.
Больше, чем мать, он дрожал над ребенком и все свободное время занимался им. Бывало, проснувшись среди ночи и открыв полог люльки, он с нежностью смотрел на сына, не смея дышать и не в силах отойти от него. «О-о, любимый мой, смотри-ка, как спокойно лежит! Весь в меня, ну как вылитый», — думал он.
А если приходилось отлучаться из дому дня на два, Кожек был несчастен, ему казалось, что уже два месяца он не видел ребенка.
Теперь вы поймете, как соскучился Кожек по Еркину за два-три месяца службы в армии. Держа мальчика на руках, он целовал его и не мог нацеловаться, глядел на него и не мог наглядеться. Вначале ребенок отчужденно таращил глаза, но постепенно начал узнавать отца. Его маленькие пальчики гладили отца по щеке, хватали за усы. У Кожека сердце растаяло в груди, он еще крепче прижал к себе сына. Мягкие круглые щечки коснулись его лица. Кожек замер, закрыл глаза и долго стоял так, вдыхая всей грудью нежный запах младенца. Когда Балкия протянула руки, чтобы взять сына, Кожек бережно оторвал его от своей груди, но руки его дрогнули, он снова прижал к себе Еркина и, всхлипывая, затрясся от плача.
На глазах Балкии тоже проступили слезы. Но она крепилась, пытаясь успокоить мужа.
— Не печалься, Сын зайца. Ну можно ли так? Стыд какой! Люди кругом. Ведь ты мужчина...
Старик Жексен, делая вид, что не замечает слез Кожека, развязывал на возу мешок.
— Бедный ребенок! Трудно будет с ним, что ни говори, — вздохнул Бейсен.
Кожек отвернулся и вытер глаза. Когда он успокоился, Бейсен позвал его:
— Кожекжан, отведай угощенье аксакала!
— Подойди сюда, дорогой Кожек, думаешь, нам не тяжело? — сказал Жексен. — Подойди. Специально к твоему отъезду супруга заколола бозкаска. В ауле все отведали его, и стар и млад. Подойди, я благословлю тебя.
Но к еде Кожек почти не притронулся, кусок не шел в горло.
Жексен спохватился:
— Да, кстати... У нас запасено редкое, по нынешним временам, угощение. Сынок Бейсен, а ну-ка вынимай то самое. Пейте, дорогие мои...
Выпив водки и успокоившись, Кожек сказал:
— Как видите, Жеке, я уезжаю. Другого кормильца в доме нет. Что ни говорите, женщина всегда остается женщиной. Я вверяю вам, Жеке, свою жену и маленького сына.
— О, что ты говоришь, Кожекжан! Разве весь аул не останется с ними? Или ты забыл об этом? В каждом жилье — близкие тебе люди, друзья и братья.
— Слушай, что говорит человек, знающий цену людям, — поддержал Жексена Бейсен.
Старик продолжал:
— Не беспокойся, буду следить за каждым шагом твоего ребенка. Твоя семья всегда найдет меня, и в нужде и в радости. Я буду их головой, их глазами. Пусть душа твоя живет бестревожно, Кожекжан.
Благословляя, старик Жексен провел ладонями по лицу Кожека.
Балкия, соблюдая благовоспитанность, не вмешивалась в разговор. Вдруг она подняла голову:
— Слышишь, как бегают люди по станции? Сын зайца, твой поезд уходит!
Последние ее слова утонули в протяжном реве паровоза.
— Кожекжан, тебе нужно спешить!
— Будет лучше, если ты пойдешь туда, — сказал старик, этим самым разрешая ему идти. И Кожек, простившись с Жексеном, направился в сторону вокзала. Когда он вышел на перрон, последние вагоны поезда уже исчезли за поворотом, еще минута — и эшелон скрылся из виду.
Это ошеломило Кожека. От сознания важности всего, что происходило с ним, от гордости, которую он испытывал, принимая почет людей, не осталось и следа. По казахскому присловью, шерсть его свалилась набок. Некоторое время он оторопело стоял на месте, словно над его головой опрокинули ушат ледяной воды. Было ощущение громадного несчастья.
И только постепенно до его сознания дошло, что он отстал от поезда, что его товарищи уехали. Раскаяние, подобно горькому яду, обожгло его душу.
Странно устроен человек. Только сейчас Кожек готов был все отдать, лишь бы побыть лишнюю минуту возле жены и сына. А теперь он отдал бы все имущество и жизнь свою, только бы догнать эшелон. И вправду, положение сложилось затруднительное. Он уже не был простым аульным человеком, он был теперь солдатом, человеком войны.
Та дорога, которая вела его к старому косяку, отрезана от него. А от нового косяка он отстал. Ни там, ни тут. Один.
Дальше произошло вот что. Глухой ночью к станции подошел товарный поезд. Вагоны были заперты. Кожек забрался на буфер. Поезд, погромыхивая на стыках, шел в степи. Шинель Кожека, его вещевой мешок остались в эшелоне. В руках он держал узелок, привезенный Балкией. Тонкая гимнастерка — плохая защита от пронзительного степного ветра. Защитой Кожеку служила его пастушеская привычка к сменам погоды, и к морозу и к зною. Но ненадолго. Зубы его начинали выбивать дробь. К тому ж точило и мучило сознание страшной вины. Положение Кожека скверно, но каково положение Ержана? В Ержане Кожек видел не только командира, он относился к нему как к младшему брату, кровно ему близкому. «Апырмай, за свой грех я буду в ответе. Это худо, но хуже всего то, что я подвел и опозорил мальчика!» — казнился Кожек.
Есть люди, которым строгий начальник нравится больше, чем ласковый, поглаживающий по спине. До войны Кожек не только не служил в армии, но и людей-то в военной форме встречал редко. Год назад председатель колхоза дал ему старенький дробовик для охраны скота от хищников. Кожек таскал его за плечом, а стрелять ни разу не пришлось. Военное обучение давалось ему очень трудно. Его непослушный язык долго не мог выговорить по-русски название частей винтовки, а привыкшие к простору степи нерасторопные ноги никак не могли приспособиться к четкому строевому шагу. И потому-то Ержан, Зеленин, Добрушин втроем «гоняли» его, пока он не усвоил «науку». И все трое очень злились. Зеленин был более терпелив, но Добрушин выходил из себя и кричал на Кожека: «Тьфу, чучело! Это бог покарал меня за мои грехи!»
Или, махнув рукой, говорил в отчаянии: «Да ну тебя! Поедешь на фронт так, для счету. Все равно тебя кокнут, это как пить дать! Умирать без строевого шага даже лучше: вроде как дома. Иди к черту, отдыхай!»
Из всей этой тирады Кожек понял одно только слово — «чучело» — русские выставляют такие пугала на своих огородах, чтобы пугать птиц. О смысле же других слов он догадывался только по движениям рук Добрушина и по выражению его лица. Кожек стыдился своей темноты и в душе упрекал родителей, не научивших его грамоте.
Чаще других и терпеливее других возился с ним Ержан, проявивший в этом случае способности педагога. Ержан легко подбирал простейшие примеры, объясняя сложное взаимодействие различных частей винтовки и пулемета. На доступном ясном языке он втолковывал эти знания Кожеку. Так узнал Кожек и основы тактики. «Тот, Добрушин, вертлявый какой-то, неуседливый. Никак не возьму я в толк его обучение, не пристает оно ко мне», — жаловался Кожек Картбаю.
А Ержан все больше увлекался занятиями. Понимая, что Кожеку трудно, он учил его отдельно от других, а иногда и в часы, когда другие отдыхали. Кожек не сердился, хоть Ержан его основательно изматывал. Опыт жизни подсказывал ему, что, как ни строг Ержан, а человек он добрый. Бывало, Кожеку сильно доставалось: на голову его дождем сыпались упреки и наставления, но Кожек не принимал их близко к сердцу, зная, что «мальчик скоро остынет».
Постепенно Кожек привязался к Ержану, полюбил его. Как знать, может быть, он видел теперь в молодом командире будущее своего сына? Во всяком случае, он был убежден, что Ержан пойдет далеко, если останется жив.
