Александр Шеллер-Михайлов - Лес рубят - щепки летят
— Я вотирую за бал с аллегри, — говорила одна маленькая блондинка с беспечным херувимским личиком.
— А ваша кузина, вероятно, подаст голос за маскарад, — тихо ответил ей, красиво перегибаясь через ручку кресла, стройный гвардейский офицер с обольстительными черными усиками.
— Отчего это именно за маскарад? — невольно удивилось херувимское личико.
— Кузина очень эффектна, когда ее лицо под маской, — пояснил офицер.
— Вы не можете не злословить?
Офицер пожал плечами, как будто выражая этим: что прикажете делать, если у меня остроумие бьет через край?
— Скучны все эти балы с аллегри, — говорил на противоположном конце комнаты другой гвардеец лет двадцати пяти, лениво зевая, — это был сын хозяев дома, Алексей Дмитриевич Белокопытов. — Право, мы и веселиться-то не умеем. Я скоро совсем перестану ездить на балы.
— А на пикнике сегодня будешь? — спросил его кто-то.
— Конечно.
— Закончить бальную деятельность хочешь?
— А, ба! ведь это же не бал, а пикник, и притом без всякой аллегри в пользу бедных.
— Ну, аллегри-то будет и там, Аделаиду будем разыгрывать.
Собеседники рассмеялись и начали говорить тише.
— Неужели мы не устроим ни одного спектакля? — спрашивала одна барыня с резкими и подвижными чертами лица, приближавшаяся по летам к возрасту бальзаковских героинь и только что приехавшая откуда-то с вод, где украла и проиграла фамильные бриллианты своего мужа.
Ей никто не ответил.
— Я всегда говорил, что Софья Николаевна Белоусова ошиблась в своем призвании, — шептал неугомонный остряк с черненькими усиками, снова наклоняясь к херувимскому личику. — Ей нужно бы быть актрисой, а она сделалась сестрой милосердия больного мужа.
— Это, по крайней мере, дает ей возможность постоянно жить за границей.
— Да она и актрисой могла бы жить за границей, но тогда она собирала бы там деньги, а теперь ей приходится там оставлять все.
Херувимское личико улыбнулось.
За столом, около одного из небольших диванов, сгруппировалось менее легкомысленное и более солидное общество. Здесь шли разговоры совсем в другом роде. Тут лежало несколько довольно засаленных листов бумаги разного формата, исписанных то писарским, то неумелым детским или женским почерками. Один из присутствующих, в котором по зоркому и строгому выражению его лица нетрудно было узнать Данилу Захаровича Боголюбова, медленно пересматривал эти листы бумаги и откладывал их в разные стороны.
— Все больше об определении детей, — проговорил он, перебирая листы.
— Как всегда, осенью, — промолвила со вздохом крошечная пухленькая старушка с гладко причесанными седыми волосами, сидевшая на диване.
Это была княгиня Марина Осиповна Гиреева, одна из деятельниц по части благотворительности.
— О вспомоществовании тоже много просьб, — продолжал Боголюбов.
— Вы рассмотрите их, Данило Захарович, — промолвила пухленькая старушка. — Надо будет нереслать некоторые в человеколюбивое общество.
— Теперь везде так мало сумм…
— Следует помочь, кому необходимее.
Старушка задумчиво начала перебирать просьбы о вспомоществовании.
— Двадцать просьб, — проговорила она почти шепотом. — Это удивительно, что у вас всегда бывает их такая масса. Я и трех в месяц не получаю. У вас есть какой-нибудь особенный магнит, — добродушно улыбнулась она, обращаясь к одной из сидевших у стола дам.
Женщина, к которой обратилась пухленькая старушка, не успела еще произнести пи одного слова, как из соседнего угла послышался резкий раздраженный голос мужчины, — этот мужчина был ее муж.
— Дело объясняется очень просто, — ироническим тоном заговорил он, перерывая свой серьезный спор с каким-то стариком, — моя Дарья Федоровна изволит ездить по городу и скликать всех нищих, всех оборванцев, всех тунеядцев: «Милые, ко мне идите; я вам, милые, последнее платье отдам; вы, милые, можете сидеть сложа руки, пока я жива». Конечно, милые и пользуются удобным случаем пожить на чужой счет. Я уверен, что у нас даже сегодня, даже теперь где-нибудь в доме спрятано до полсотни этих «милых». Не хотите ли на них полюбоваться?
Пухленькая старушка и жена раздраженного господина сделали вид, что они не слышат его речей, и продолжали говорить, сильно понизив голос.
— Это оттого, что я сама принимаю просьбы, — ответила жена раздраженного господина. — По почте и через прислугу переданные просьбы могут пропасть.
— Но вы этим утомляете, убиваете себя, мой друг, — промолвила с участием пухленькая старушка. — Признаюсь откровенно, я не вынесла бы и месяца ежедневных встреч с этими людьми, а я постарше, почерствее, чем вы.
Старушка говорила ласковым искренним тоном. В ответ ей послышался только вздох.
— Здесь есть просьба одной вдовы, Прилежаевой, обремененной четверыми детьми, — произнес Боголюбов, просматривая просьбы. — Просит об определении детей. Кажется, это очень, очень бедная семья…
— Прилежаева, Прилежаева, — проговорила Гиреева, как бы вспоминая что-то. — Я знала одну Прилежаеву, милую черноглазую девочку…
— Надо похлопотать, надо похлопотать, — быстро заговорила та женщина, с которой несколько минут тому назад беседовала Гиреева. — Надо все сделать, что возможно. Я ее видела: она очень бедна и слаба. Вы подумайте, куда можно пристроить детей.
— Постараюсь. Ваша воля для меня закон! — ответил Боголюбов, придавая еще более строгое и озабоченное выражение своему лицу.
— Я пойду, там меня еще ждут, — шепотом произнесла собеседница Гиреевой, наклоняясь к самому уху последней и тихонько пожимая ей руку.
Она поднялась с места. Это была худенькая, низенькая женщина с мутными, как-то странно блуждавшими взглядами. Казалось, она старалась припомнить какую-то позабытую мысль или отыскать какой-то потерянный предмет. Ее до этой минуты было трудно заметить среди нарядных, говорливых, одушевленных вином гостей, хотя она имела полное право на внимание уже просто потому, что она была хозяйкой дома. Но были и другие причины, которые могли бы заставить наблюдателя остановить свой взгляд на ней. Она очень резко отличалась от всей этой пестрой и веселой толпы своим туалетом: он был не только прост, но даже странен и смешон своею неуклюжестью и небрежностью. Темное шелковое платье с гладким лифом сидело на ней, как мешок, и болталось, как на вешалке, точно оно было сшито для нее в те годы, когда она еще дышала цветущим здоровьем и была свежа и полна. Гладкий воротничок из тонкого батиста был надет набок, такие же нарукавнички были надеты неровно, — на одной руке нарукавничек выбился из-под гладкого рукава чуть не на четыре пальца, на другой руке нарукавничек был едва заметен. Жидкие волосы этой женщины были причесаны просто, гладко, но словно поссорились между собою и рассыпались с одной стороны настолько, что сквозь них была видна бледная сухая кожа, точно это были высохшие «мертвые» волосы, не соединенные между собою даже помадой. Ее желтое, покрытое мелкими морщинами лицо было крайне озабоченно и выражало какое-то напряженное, но бесплодное усилие обдумать что-то, рассудить что-то. Она, немного сгорбившись, торопливо и неуклюже переплетая ногами, прошла через гостиную и, на ходу улыбаясь то тому, то другому из присутствующих какою-то жалкою, похожею на мучительную гримасу улыбкой, скрылась в других комнатах.
— Дарья Федоровна, кажется, понеслась с оливковым листом в ковчег спасающихся от потопа? — насмешливо спросил у пухленькой старушки хозяин дома.
Старушка сделала вид, что она ничего не слышит, и очень усердно и горячо продолжала толковать с Боголюбовым.
— Эти бедные, право, сделались для меня чем-то вроде bête noire [1],- промолвил своему товарищу Алексей Дмитриевич. — Если бы, кажется, вино пили для пользы бедных, я записался бы в общество трезвости; если бы люди оставались холостяками для пользы бедных, я завтра же женился бы на первой попавшейся навстречу старухе.
— Ну, это уж слишком! — засмеялся его собеседник.
— Да пойми же ты, что это становится невыносимым, — горячо заговорил молодой Белокопытов, — встречаешься с матерью утром — она убивается о бедных и отравляет чай; садишься за стол — у матери заплаканные глаза от встречи с бедными, и кусок не идет в горло; хочешь пройти к ней в комнату после обеда — встречаешь на пути баррикаду из десятка калек и убогих. Знаешь ли ты, почему я разошелся с Амалией? Она как-то оскорбилась какою-то выходкой с моей стороны. «Я, говорит дочь бедных родителей, я бедная, но…» Дальше я уж и не слушал, схватил фуражку и больше не видался с ней.
Собеседник расхохотался.
А Дарья Федоровна между тем торопливо шла по освещенным комнатам, перегнувшись туловищем вперед и поминутно путаясь в болтавшемся на ней, подобно тряпке, шелковом платье. От всего ее существа веяло чем-то достойным улыбки и сожаления, смеха и слез. Графиня Белокопытова действительно была замечательною личностью по своей судьбе, по своему характеру.