Аркадий Первенцев - Матросы
Застигнутый врасплох потоком этих резких признаний, Вадим почувствовал себя безоружным. Все перемешивалось в его мозгу, спутывались понятия достоинства и чести, хотя он хотел быть ярым их защитником; с языка не сходили убедительные аргументы, которыми он запасся: они казались теперь нелепыми и беспомощными.
— Не знаю, — Вадим развел руками, — я не сталкивался ни с чем похожим. Ты хотя и мой ровесник, но гораздо старше меня… Мне безумно жаль Катюшу. Я застал ее снова в развалке. Вот и все. Пока что. Дальше — не знаю. Я буду еще строже к себе… и к тебе. Мне не хотелось бы, чтобы ты принес несчастье… им.
— О каком несчастье ты каркаешь? — прикрикнул Борис. — Из мухи делаешь слона! Бабы обожают разнообразие в семейной жизни. Их питают неурядицы, споры, брань, ревности и все прочее. Они питоны! Им нужны кролики! Откуда я знаю, с каким курсантом зашуршит юбчонкой моя страдалица, когда мы уйдем в поход? Не идеализируй это дьявольское племя! Ирина ведь тоже жена! Чья-то! А?.. Блудит? Еще бы! Все она, дьяволицы, на одну колодку… Я хочу выпить! Погляди, нет ли у Шульца бутылочки. Такие, как он, святоши частенько резервируют запретные плоды в тумбочках. Нет, нет, сам не полезу. Ладно. Спасибо за внимание, как говорится, есть над чем поразмыслить и мне и тебе… — И, уходя, сказал: — Хочешь на берег? Пока нашу посудину будут вытягивать из бухты на внешний рейд, мы можем потоптать сушу. Я устрою. Мне нужно. Может, предохранишь меня от усугубления ошибок.
— Не понимаю.
— Поймешь после… потом. Доценко просил помочь ему доставить утренние газеты, собрать инвентарь. Выполним партийное поручение, а?
— Ты хочешь уйти с корабля на ночь? Перед походом?
— Нет, Вадим. Ранним утром вместе с парторгом мы вернемся на корабль в срок на вельботе.
— Ты все же хочешь повидать ее?
— Да. — Борис волновался. — Я хочу быть до конца честным. Она просила, умоляла, пойми… Нельзя бросить человека в беде.
— А Катюша?
— Ну что ты сравниваешь, Вадим! У Катюши все ясно, устойчиво. Обычные неурядицы. Без них женщине невмоготу, уверяю тебя. Если бы все шло гладко, они сами вырыли бы на своем пути ухабы.
— Все же ты должен зайти домой.
— Обещаю, — нетвердо согласился Борис, зная, что вряд ли ему удастся выполнить обещание.
Ранним ветреным утром Галочка видела, как снимались с бочек корабли и, тяжело раздавливая волны, уходили за боны, где выстраивались на внешнем рейде. Вслед за тяжелым линкором пришел красивый «Истомин», Проплыли подводные лодки. Галочка направилась домой по улицам осиротевшего города.
— «Истомин» ушел, — сказала она сестре.
— Да?
— Не звонил?
— Нет, — потухшим голосом ответила Катюша.
— И черт с ним! — Галочка метнула мгновенно потемневшими глазами. — Не трать на него нервы.
— Не могу…
— Не можешь? Тогда я могу. Он нашел время для той… Поняла?
— Неужели…
— К сожалению. Ну чего ты? Перестань. Еще разревись! Попалось нам золотко… Я бы его…
Когда Галочка прошла в свою комнату, Катерина присела к столу. Тупое чувство безразличия овладело ею. Тетка звала завтракать. С кухни резко доносился ее голос. Тетка громила неведомых кассирш и продавцов, несправедливо отнявших у нее какие-то копейки. Гнев этой простой расчетливой женщины возмущал. «Как будто только в этом заключен смысл всей жизни. Как легко таким людям». Потом в кухне разговор переключился на закройщика ателье. «Взялся перелицевать твои штаны, Гаврила. Два месяца тянет. Распорол. Возьми, говорит, обратно. Как? Прийти в понедельник? Ладно. Пришла… Нет… Ага, ты сделаешь, негодяй, пусть я еще сто понедельников на тебя потрачу. А не сделаешь…»
Катюша выпила чай с бубликом и ушла на работу. Ветер раскачивал верхушки деревьев. В троллейбусе она никак не могла согреться.
— Температуришь, милая? — участливо спросила полная женщина в ситцевой кофте.
— Озябла.
— «Моряк» дует. Зябко.
Оркестр у штаба флота исполнял Государственный гимн. Выстроились матросы.
— Встречают кого-то, — сказал старик в картузе, — почетный караул.
Оркестр замолк. Кто-то здоровался с караулом. Ему покричали. Моряки в черных брюках направились к подъезду штаба, моряки в белом зашагали в другую сторону. Колонны Графской слепили глаза, подрагивали, казалось, хотели тоже тронуться вместе с беленькими фигурками.
Там свои интересы, а у нее, Катюши, свои. Борис ушел к ним, туда, где все просто и понятно, а она осталась одна.
В конторе поджидала бетонщица с забинтованной рукой — пришла оформить больничный лист.
— Аннушку не видела? — спросила ее Катюша.
— Штопает фасад, — бетонщица назвала улицу и дом.
У окна собрались подсобники, их перебрасывали на другой участок. Громко говорили о заработках, костили какого-то десятника, прославляли другого, «хоть требовательного, зато справедливого».
— На наш народ не угодишь, — сказала бетонщица, оглядывая в круглое зеркальце свое симпатичное личико, — я вон на Урале работала, хлеб в карман возьмешь — мерзнет. А здесь курорт.
— И мужчин много, — буркнула заспанная уборщица, лениво протиравшая стекляшку на дверях кабинета начальника.
— Мужчины тут ненадежные, — ответила ей бетонщица, — на бочке натурального мужчину не удержишь. Тут мужчины как лазоревая волна, вроде и манкая, а что в ней? В аккурат одна горькая соль да пена.
Пришел начальник, а за ним густо, как пчелы в роевку, потянулись рабочие с вопросами, просьбами, требованиями. Начальник долго открывал замок плоским ключом, молча исчез в кабинете. Потом вызвал Катюшу, побурчал, что-то перечеркивая в поданных ему бумагах, не глядя на нее, не интересуясь ничем, кроме переписки и своих забот, осадивших его с утра в этой низенькой конторке.
Чувство подавленности, возникшее у Катюши, не заглушалось ни шумом нетерпеливых и грубоватых людей, ни вздорными покрикиваниями чем-то раздраженного начальника, ни понуканиями телефонных звонков, штурмовавших эту невзрачную времянку: в ней было начало кварталов больших домов, отсюда возникал тот самый город, о котором много писали и которым неудержимо восторгались посторонние люди. А эта бетонщица в дешевом штапеле, с пальцами, пожеванными железобетоном, ничем не восторгалась. Ее интересовал бюллетень, сколько по нему заплатят. Так же буднично просто правили свое дело рабочие, курившие тонкие папироски и махру, живущие в тесных бараках под рубероидовыми крышами.
Со двора конторы видны судоремонтные причалы. Тут штабеля сухой штукатурки и пиленых досок, там рыжие зашпаклеванные борта корабля со снятыми орудиями. Закончив ремонт, корабль снова уйдет в море, так же как и вон тот китобой, зачаленный у пирса и обжигаемый огнями электросварки.
Уплывшие эсминцы открыли кулисы берега, где трудился на очистке экипаж самоходной баржи в вылинявших синих робах. Все то же, неумолимо одно и то же. С кем же поделиться страданиями, кто может понять, успокоить, найти слова утешения? «Аннушка. Надо разыскать Аннушку». Катюша повязала косынку, захватила первые попавшиеся под руку бланки нарядов и вышла из конторы. Ни с кем не говорить, никого не замечать, а только искать и найти ее, спокойную, веселую, правильную. Вот она, Аннушка! Еще бы ее не узнать! Вон там она — в голубой юбке, под карнизом четырехэтажного дома, старшая в люльке, груженной кирпичами и корытом с раствором. Иван Хариохин командует спуском: «Кособочит левая, Анна!» Два каменщика крутят лебедку, повинуясь движениям Аннушкиных рук и ее веселому, бархатистому голосу. Хариохин лежит грудью на крыше, ухватившись за край. Он следит, чтобы люлька зависла там, где надо, и тогда уже Аннушка сумеет со своими подручными зашить пробоины от немецких снарядов на фронтоне красивого старого дома.
Все стало на место. Хариохин отодвинулся от края, поднялся в полный рост, прислонился спиной к башенке, закурил. Аннушка принялась зачищать пролом, не обращая никакого внимания на землю и на всех, кто там находится. Вслед за Аннушкой в люльку явятся штукатуры, маляры и так же ловко и смело, как Аннушка, завершат ремонт фасада. Еще один дом украсит город. И возле него вначале поохают, повосхищаются, а потом привыкнут, забудут, каким он был раньше, где зияли на нем дыры, с каким бесстрашием трудилась на высоте елецкая каменщица.
Аннушку не оторвать от работы. Смешно тащить ее вниз, к своим мелким огорчениям. Потом когда-нибудь, а может быть, никогда. Зачем? И не все ли равно?
Подошла, разговаривая с десятником, Татьяна Михайловна.
— Давно подбирались к инвалиду, — сказал десятник, — крепко его искалечили.
— Кто калечил, а мы лечим. Надо проверить ваши расчеты. Где бы присесть?
— Прошу, — десятник тряхнул газетой, застелил камень, из-под ладошки оценивая здание. — Войдет в ансамбль. Наведем глянец. Как, по-вашему, красоту по фасаду молотками?
