Антонина Коптяева - Том 5. Дар земли

— Да, многое еще идет по привычной, но устаревшей колее, — согласился заместитель председателя.

Очень внимательно, уже вместе с подоспевшими секретарями обкома и Сошкиным, осмотрел он полипропиленовую установку, упрекнул Груздева за стремление все, вплоть до катализатора, делать собственными руками, но новаторскую работу одобрил и обещал поставить в ЦК вопрос о совмещении нефтепереработки с нефтехимией.

Несколько дней он провел на заводе, побывал и на стройбазе, и на устройстве очистных сооружений, которым здесь уделялось особое внимание, поинтересовался планировкой города. Много было разговоров у камцев после его отъезда. Когда Груздев упрекнул Федченко за излишнюю горячность, тот задумался, потом сказал с обезоруживающей улыбкой:

— Я и сам не понимаю, почему разошелся! Довелось мне два раза присутствовать на заседаниях у того же Работникова, и я с ним слова перемолвить не мог: подойду и сразу дара речи лишаюсь. А тут мне казалось, что я просто обязан все выложить.

«Пожалуй, прав Федот Тодосович: когда разговариваешь с большим, настоящим человеком, то как будто вырастаешь, — подумал Груздев. — А чертополох вроде Работникова кого угодно заглушит. Я тоже в его присутствии тупею».

— Сломалась моя тележка! — сказал Ярулла, стоя с Самедовым у буровой.

— Какая тележка? — рассеянно спросил Джабар.

— Да так, поломалось кое-что… — невнятно ответил Низамов, обиженный равнодушием товарища. — Поясница заболела, — поспешно добавил он, действительно ощутив в ней тянущую боль.

— У буровиков радикулиты — болезнь профессиональная, — по-прежнему равнодушно бросил Самедов, поглощенный своими заботами. — Поэтому нашего брата на пенсию отпускают раньше других.

— При чем тут пенсия?! — уже раздраженно возразил буровой мастер. — Всю жизнь работали, понимаешь, а когда к коммунизму стали приближаться — на пенсию?

— Не думаешь ли до ста лет работать?

— Я думаю о том, как жить теперь.

— А как надо жить? Чего тебе, шалому, не хватает? — вдруг тоже обозлился Самедов.

Они стояли на голой земле, изрезанной застывшими колеями. Буровая шумела, лязгала железом. Все шло обычным порядком, и даже лучше, серьезнее, чем всегда: скважину при больших скоростях уверенно бурили на воде, а лицо мастера выражало тяжелое беспокойство.

— Многого не хватает! — заговорил он с запинкой. — Вот взять тебя… Правда, теперь живешь не так разнузданно, как раньше, но чем ты в быту отличаешься от старого спеца? В преферанс играешь, выпиваешь тоже…

— Да ты совсем очумел! — с трудом удерживаясь от брани, крикнул Джабар. — Я коммунизм строю! При чем тут старый спец? Эка хватил!..

— Коммунизм мы все строим. Но поглядишь на себя самого — коростой покрытый! Да? — И такая скорбь прозвучала в голосе Яруллы, что Самедов ощутил тягостную неловкость.

— Ну-ну! Это уж, знаешь, ущербная психология.

— Почему «ущербная психология»? Рабочие не зря создают сейчас бригады коммунистического труда! Ведь тут, понимаешь, вопрос глубокий — о самом нутре человека! Надо жить по-новому.

Заметив туповатое недоумение старого приятеля, Ярулла с досадой отмахнулся от него, шагнул в сторону — и чуть не вскрикнул от резкой боли в бедре, но на этот раз только поморщился, стерпел, боясь, что Самедов заведет опять разговор о пенсии.

Поднимаясь на помост и чувствуя ту же сковывающую боль, от которой отваливалась нога и свинцом наливалась ноющая поясница, он старался не подать вида и шагал бодро, превозмогая новое мучительное испытание.

Он все еще не мог опомниться от потрясения, перенесенного им в кабинете Дроновой, когда Ахмадша так смело подошел к ее замужней дочери. И присутствие родителей его не остановило. Какие слова он говорил при них Надежде, теперь чужой жене! Отчего же милый сын раньше не был таким настойчивым? Почему Фатима, никогда не перечившая ни свекру, ни властной свекрови, вдруг сразу наговорила столько, что за целый месяц не переваришь? Или они притворялись покорными? Или, пользуясь их послушанием, уважением и любовью, родители чересчур грубо навязывали им свою волю? Пожалуй, и Минсулу скоро перестанет молчать! Затрещали семейные опоры! А диковатая, тяжелая на подъем Наджия даже не догадывается, какой отсталой кажется она молодому поколению, которое не только строит коммунизм, но и жить будет при коммунизме.

«А мы? А с нами что станет?» — с беспощадной прямотой спрашивал себя Ярулла Низамов.

Еще недавно просеки на Исмагилове пугали громадными кучами рогатых пней, беспорядочно нагроможденными навалами земли, песка и щебня! Но пошумели вдоволь тракторы и бульдозеры, и вот уже прочеркнули дорожники леса и луга серой полосой шоссе. Словно измеряя его, зашагали ажурные фермы опор, неся тугие нити проводов. Выросли здания компрессорных и насосных станций, товарных парков и диспетчерских пунктов, возле которых — давно уже не новость! — высоко вознеслись мачты телевизионных антенн.

— Все по-новому обустраивается на Исмагилове. У нас будет групповой сбор нефти. Введут телеуправление с полной взаимосвязью. Тогда один оператор легко справится с десятками скважин. Но, — Хаят повела на свекровь необычно серьезными глазами и печально вздохнула, — боюсь, придется мне перейти на швейную фабрику. Ведь я даже не представляла, что такое семейная жизнь!

— А что это такое? — скрывая улыбку, спросила Зарифа, уютно угнездившаяся на диване с газетой в руках.

— Это… Видите ли… Раньше мне море было по колено. И вдруг, оказывается, надо к себе относиться иначе! — еще не решаясь на откровенность, сказала Хаят.

— Отчего же иначе?

— Ну, осторожность потребуется. По машинам прыгать будет неловко. Она еще ниже опустила голову над работой: что-то обвязывала крючком. — Так жалко менять специальность, но для замужней женщины удобнее работать швеей.

Зарифа, начиная догадываться, смотрела на невестку с живым интересом и участием.

— Значит, ты уже учишься шить?..

— Я?.. — Хаят засуетилась, не то пряча, не то разглаживая свое рукоделие, потом подняла на кулаке подобие нарядного башлычка, повертела им.

— Кисет?.. Сумочка?

— Разве не похоже? — Будущая маленькая мама зарумянилась, с трудом удерживая смущенную улыбку. — Чепчик…

— Ах, чепчик! Вот хорошо! — радостно и тоже немножко смущенно воскликнула еще молодая свекровь. — Значит, скоро я бабушкой стану!

— Почему вы, Зарифа-апа, говорите о старости? — спросил, входя в комнату, Ахмадша, частенько теперь заглядывавший к Магасумовым.

— Нет, речь идет не о старости, — весело возразила мать Салиха, но Хаят, прикусив губу, протестующе помахала ей рукой.

Несшитый чепчик упал на пол. Ахмадша быстрым гибким движением поднял его, с минуту рассматривал, но, ничего не сказав, сел у столика, за которым сражался иногда в шахматы с Салихом или Зарифой.

Сестричка, похоже, шьет детский капор… Значит, уже начала готовить приданое для ребенка! Ахмадша привык смотреть на нее как на маленькую, и ему было странно, даже страшно и неловко думать, что скоро она станет матерью. Правда, она немножко пополнела, но все еще выглядит девочкой, и подстриженные ее волосы по-ребячьи трогательно завернулись над смуглой шеей. Зачем поторопилась птичка-невеличка? Невольно сорвалось:

— Сумеешь ли ты воспитать его?

Она хитренько прищурилась:

— Кого?

— Ну, его… мальчика или девочку. Я ведь не знаю, кто у вас будет…

Заметив стеснение старшего брата, Хаят немедленно осмелела:

— Это уж как бог даст.

Она не верила ни в бога, ни в аллаха, но почему-то сами собой слетели с ее губ старушечьи слова.

— Жалко мне тебя!

— Жалко? — Хаят, не поняв его опасений, с достоинством выпрямилась. — Смешной ты! Я самая счастливая сейчас! А буду еще счастливей! — наивно похвасталась она и, вообразив своего первенца, конечно, толстенького и румяного, вскинула на Ахмадшу сияющий взгляд. — Ребенок — это самое лучшее на земле, прелесть такая! Ты ничего не понимаешь в жизни, дорогой братец! Ну, чего ты хочешь? Чтобы я училась в институте? А если мне пока достаточно десятилетки? Допустим, я уйду с промысла… Я уже была на заводе пластмасс, у Мирошниченко, присматривалась. Можно работать хоть прессовщицей, хоть в литьевом цехе, но меня больше привлекает теперь швейная фабрика. Вот научусь шить, стану самым хорошим закройщиком, пожалуй, я лучше буду модельером, и никакая автоматика меня с фабрики не выживет.

— Чтобы создавать моды, надо быть художником, — осторожно заметил Ахмадша, зная способность сестренки пылко увлекаться и ее неистовую напористость, но не припомнив, чтобы она когда-нибудь занималась рисованием.

— Пусть я не художник, но неужели не соображу, кому что идет? В красивой одежде я очень разбираюсь.