Зубр - Даниил Александрович Гранин
Похожая история повторилась с ним спустя десять лет, после известной сессии ВАСХНИЛа, в 1948 году.
Выручала его, как ни странно, откровенность, с какой он излагал свои взгляды. Очень он был похож на того старого неподкованного профессора, которого в пьесах и фильмах того времени наставляли, агитировали, перевоспитывали – то уборщица, то пожилой мастер, то подкованная внучка.
Как-то один молодой ученый позавидовал размеренной, благополучной жизни Любищева. На что верный своей манере Любищев, отвечая ему, составил таблицу пережитых неприятностей:
«В возрасте пяти лет упал со столба и сломал руку; в возрасте восьми лет отдавил плитой ногу;
в возрасте четырнадцати лет, препарируя насекомых, порезался: началось заражение крови;
в 20 лет – тяжелый аппендицит;
в 1918 году – туберкулез легких;
1920 – крупозная пневмония;
1922 – сыпняк;
1925 – сильнейшая неврастения;
1930 – чуть не арестован в связи с кондратьевщиной;
1937 – кризис в Ленинграде (ВИЗР);
1939 – после неудачного прыжка в бассейне – мастоидит;
1946 – авиационная катастрофа;
1948 – проработка после сессии ВАСХНИЛа;
1964 – тяжелое падение затылком о лед;
1970 – сломал шейку бедра…»
Все это – не считая множества других инцидентов. Он обладал высокой «инцидентоспособностью». Он не умел уклоняться от неприятностей, от опасных споров, от скользких мест, и если падал, то разбивался…
Глава тринадцатая
О противоречиях
Время от времени он рассылал свои отчеты друзьям. Назывались они – «годичные послания». Разумеется, не полный отчет, а некоторая выборка. Сами же годичные отчеты оставались в архиве. Годичные послания – ясно; на запросы друзей он отделывался как бы общим письмом, где рассказывал, что сделано, над чем работает, каково состояние здоровья. Сухие ведомости годовых отчетов преображались в годичных посланиях друзьям. Описание прошедшего года со всеми злоключениями, невзгодами и радостями – это и весело, и серьезно:
«…В январе получил хорошую встряску, поскользнувшись и упав затылком об лед. Первый раз понял, что значит “память отшибло”. Я сознания не потерял, но когда поднялся, то совершенно забыл, что хотел зайти к одному знакомому… Вредных последствий не было, даже думаю, что были полезные. Прецеденты описаны: говорят, митрополит Филарет Дроздов в молодости отличался слабыми способностями и был пастухом, но как-то получил крепкий удар по лбу, после чего обнаружил способности и сделался митрополитом. Но он был известен как реакционер, что вполне понятно, так как получил удар по лбу, что дало ему толчок назад. Получивши же подзатыльник (старинное русское педагогическое мероприятие), человек получает стимул двигаться вперед, что и объясняет способность русского племени. Хотя таким образом разработана теория и практика подзатыльников, я решил от применения этих мероприятий к себе воздержаться…»
Но для кого, собственно, составлялись сами отчеты, те, что оставались в его архиве, многостраничные, со всеми перечнями? Перед кем он отчитывался? Если только для анализа прошедшего года, то вряд ли стоило выписывать все названия прочитанных книг, всех адресатов писем, все прослушанные оперы… Достаточно было бы привести количественные, так сказать, характеристики: сколько томов, страниц, часов и т. п. В его отчетах явно ощущался дух именно отчета перед кем-то, перед чем-то. Он отчитывался. Перед собою? Звучит это, конечно, красиво, но реальности тут мало: скорее искусственный домысел, больше литературный, чем жизненный. Что значит – перед собою? Это требует некоего раздвоения психики, почти комического: я пишу себе же, отчитываюсь и жду решения…
Думаю, предполагаю, что дело обстояло несколько иначе, что возникли отчеты из необходимости анализа: с каждым годом у Александра Александровича Любищева возрастало ощущение ценности времени, какое появляется к зрелости у каждого человека, у него же – особенно. Система вырабатывала уважение к каждой частице времени, благоговение перед временем.
Эта характерная черта подмечалась людьми, хорошо знавшими его.
«Время его жизни, – писал Павел Григорьевич Светлов, – это не его собственность, оно отпущено ему для работы в науке, именно в этом заключается его долг и главная радость его жизни. Во имя исполнения этого долга он экономил время, учитывая все часы и минуты, бывшие в его распоряжении».
Он отчитывался за время, «отпущенное» ему, как выразился Павел Григорьевич Светлов, за время одолженное… Кем? Здесь мы касаемся уже его философии жизни, отношения к цели, к Разуму, к сложнейшим вопросам бытия, в которых я не готов разбираться. И не решаюсь касаться.
Мне ясно лишь одно: его Система не была сметой расчетливого плановика – скорее ее можно сравнить с потребностью исповедаться перед Временем.
То чувство благоговения перед жизнью, о котором пишет Альберт Швейцер, у Любищева имело свой оттенок – благоговение перед Временем. Система его была одухотворена чувством ответственности перед Временем, куда входило понятие и человека, и всего народа, и истории…
Итак, он много сделал, поскольку следовал своей Системе, поскольку никогда не считал полчаса малым временем.
Его мозг можно назвать великолепно организованной машиной для производства идей, теорий, критики. Машина, умеющая творить и ставить проблемы. Неукоснительно действующая в любых условиях. Четко запрограммированная на важнейшую биологическую проблему и безупречно проработавшая с 1916 года, то есть пятьдесят шесть лет подряд. Нет, сам он, как уже выяснилось, не был роботом, отнюдь: он страдал, и веселился, и совершал безрассудные поступки, причинял себе неприятности, так что во всем остальном он был подвержен обычным человеческим страстям.
«С моей точки зрения, – говорил он сам, – представление о человеке как о машине есть суеверие, примерно такое же, как суеверие, что лежит в основе составления гороскопов».
Пример с гороскопами не случаен – считалось, что звезды жестко предопределяли судьбу человека. Любищев предопределил себя сам.
Для Любищева была предопределена не судьба, не поступки, не переживания, а его работа. Так, по крайней мере, вытекало из его Системы. Все было расписано, вычислено для достижения цели. Ради этого – планировалось, подсчитывалось, было распределено по входным и выходным каналам. И отчитываться он должен был – насколько он продвинулся вперед, к цели.
Однако, чем дальше, тем загадочнее становился его путь – то и дело он отклоняется в сторону. Без видимых причин, беспорядочно, надолго отвлекается, забывая о своей главной задаче. При этом нельзя сказать, что он человек разбросанный: начав какую-нибудь работу, он кончает ее, но сама эта работа – посторонняя, никак не предвиденная.
В 1953 году, казалось бы, ни с того ни с
