Гагаи том 1 - Александр Кузьмич Чепижный
Харлампий торопливо тыкал носком масленки в буксы, спеша обойти буквально сию минуту отправляющийся состав. А помыслами был в колхозе, среди своих мужиков, в кругу привычных забот.
Вот уже и последний вагон. Наконец-то можно будет пройти в «брехаловку» — передохнуть, погреться, обсушиться. А дождь усилился. Преждевременно сгустились сумерки. Харлампий поднял воротник куртки, нахохлившись, шагнул на соседний рельс, услышал чей-то предостерегающий крик, и тотчас что-то огромное сбило его с ног, навалилось... И уже ничего не слышал, не чувствовал, лишь в угасающем сознании еще какое-то мгновение жил затухающий, немеющий крик.
А потом и он исчез. Все исчезло. Ничего не было: ни синюшного, не по-детски удрученного горем лица Настеньки, стоящей у гроба, ни людской толчеи, ни сумасшедших воплей Пелагеи: «Ой, что ж я содеяла, что сотворила! Это я, я убила его, свою ладушку! Я послала за распроклятушшим пайком! Казните меня люди! Казните меня!..»
Не слышал он Кондрата Юдина, пришедшего на кладбище после похорон. Кондрат присел на камень рядом с могильным холмом, вздохнул:
— Эх, Харлаша, Харлаша. Неважны твои дела. Ой, неважны. Ты ж завсегда был себе на уме, и на тебе — примудрился у такую стихию вскочить. Знать, верно кажут: судьбу и конем не объедешь. А со мной ты зря не мирил. Токи Кондрат зла не помнит. Нет. Выпьем, Харлаша. Это тебе... — Он вылил на могилу полстакана водки. — А мне — остаток. С одной посуды. Стало быть, на брудершафту, на веки вечные мировая, — Выпил, замотал головой. — Не-е, Харлаша, — продолжал раздумчиво, — не туды ты встрял. За землю тебе держаться — износу бы не было... Вот и Пелагея твоя овдовела, совсем ума лишилась. «Казните меня!» — кричит. А куда уж больше той казни, как лишиться такой опоры. Теперь кричи — не кричи. Не подмогут слезы. Не-е, не подмогут... Выпьем, Харлаша.
В этот раз Кондрат совсем немного водки отлил на могилу Харлампия, а всю остальную поторопился опрокинуть себе в рот.
— Ты звиняй меня, Харлаша, — проговорил. — Оно не жаль таго зелья, так у тебя токи дух остался, а у меня еще и плоть свою долю требует. Може, трохи не домерял — опять же, не виноват я, рука дернулась. Нерва у меня, Харлаша, хлипкой стала. — Он поднялся, надел картуз. — Покедова, Харлаша. Наведаюсь как-нибудь. — И пошел прочь, покачивая головой, искренне удивляясь: — Черт-те что. Какая-то задрыпанная «кукушка», кажись, подопри Харлаша плечом — и сковырнет с рельсов, а поди ж ты — передавила. Был Харлампий — нет Харлампия. Просто...
Кондрат сдвинул плечами, ожесточенно плюнул, махнул рукой.
16
Когда Геська — обиженный, оскорбленный — убежал из мастерской, в нем все кипело, негодовало. А потом он вдруг испугался: как идти домой? Что скажет бате?
Заныло на душе у Геськи, заскребло. Поверят ли ему дома или вот так же?.. Конечно, все на него указывают. И свои если не скажут, так подумают.
Нет, не сможет Геська выдержать этого. Уйдет куда глаза глядят. Подцепится на любой проходящий поезд и... Наверное, у него так на роду написано.
Он шел, пересекая деповский двор, еще не зная, что предпринять, на что решиться. Его окликнул Виктор — знакомый слесарь, к которому он с Сережкой иногда заходил. Жил Виктор здесь же, в деповском общежитии. Узнав, в чем дело, потащил Геську к себе.
— Несправедливость всегда, во все времена ранила души людей, — говорил он, встряхивая светлым кудрявым чубом. Он снял мазутную робу, побежал умываться, крикнул Геське: — Подожди!
Геська осмотрелся. В комнате было три койки — еще два пария жило с Виктором. Посреди — стол, застланный газетами. Над койкой Виктора висит портрет Есенина — собственноручная работа Виктора, выполненная акварелью.
В углу комнаты стоял подрамник с натянутым холстом. Виктор увлекался рисованием, и у него получалось неплохо. Однако он был лентяем. Лентяем в силу свойства своего характера. Он предавался мечтательности и созерцательности с гораздо большей охотой, чем делал все остальное.
— Ты не робей! — вернувшись в комнату, подбодрил он Геську. — «Все пройдет, как с белых яблонь дым...» Сейчас примем по маленькой, и сразу отступят неприятности.
А Геське и вправду захотелось хлебнуть «горячего до слез», такого, чтоб сняло горечь с сердца, если это в самом деле возможно.
— Закуски маловато, — сказал Виктор, обшарив тумбочку. — Хлебная корка — будет чем занюхать. Халвы немного... А-а, — махнул рукой, — сойдет.
Они выпили. В этот раз водка уже не казалась Геське такой противной, как прежде. Он быстро захмелел, но облегчения не почувствовал. Виктор, закрыв глаза, декламировал:
Годы молодые с забубенной славой.
Отравил я сам вас горькою отравой...
Геська слушал, и ему начинало казаться, что это и о нем стихи. Обида еще пуще разбередила его.
— Ты слышь? Слы-ышь, Витя? — говорил он, заметно растягивая слова. — Они на меня сваливают. А я не брал. Могу забожиться.
— Успокойся. Друзья тебе верят? Верят. Что еще надо?
— А чего обида не проходит? А? Ты ж говорил...
— Ну да, говорил. Только ее заливать надо, в вине топить. Понял? Подставляй стакан. Сейчас как рукой снимет.
И снова начал читать стихи.
— Здорово! — восхищенно сказал Геська, все больше хмелея.
— Сила. Такой поэт!
Геська слушал, подперев кулаком хмельную голову. И сладостная истома наполняла его душу. Какие-то свои, близкие ему и волнующие его образы рождались в нем, обретали плоть, воплощались в знакомые черты. Не смысл захватил его, не строки, надо прямо сказать, не имеющие к нему никакого отношения. А тон, созвучие с теми чувствами, которые пробудились в нем последнее время. И та далекая женщина — предмет любви поэта, его взволнованного, страстного обращения к ней — вставала перед Геськой в образе Люды. Да, это ей, соседской девчонке, переадресовал
