Гагаи том 1 - Александр Кузьмич Чепижный
— Попервах к кажному делу приспосабливаться доводится, — успокаивающе говорила ему, — Ишши там разные облегчения и уловки. Приноравливайся. Ежели и со злыми бабами свыкаются...
Против этого аргумента ничего не скажешь. Конечно, ко всему можно привыкнуть. Как говорится, стерпится — слюбится. Только какое дело Харлампию до всего этого? Он знает, что не для него этот суматошный темп жизни, этот грохот, суета. Его крестьянская натура воспринимает лишь то, что делается не спеша, с осторожинкой, что обстоятельно, со всех сторон продумано, семь раз отмерено... Зовет его земля — настойчиво, властно, пьянят зеленя, кружит голову пряный аромат пахоты...
Да, отрезанный он ломоть. Косой сказал: «Попользовались тобой, Харлаша, как хотели, колхоз тот сколачивая. А теперь, стало быть, не нужон. Катись на свои хлеба».
К Емельке зашел Харлампий сапоги чинить: побегал на гравии вокруг составов — и будто не было подошв. Такой ремонт дома не сделаешь. Впервые они встретились с тех пор, когда Харлампий вез связанного Емельяна в тачке.
— Мог бы отказать тебе, — проговорил Емельян, — как своему главному обидчику. Да уж ладно. Зараз не разберешь, кто больше наказан: я чи ты.
Харлампий возразил, дескать, их с Пелагеей никто не наказывал, мол, сами ушли.
— Отож она, жизнь, и устругнула с вами такую шутку, — сказал Емельян. — От своего дела оторвала и в той вертеп кинула. — Емельян, как заправский сапожник, орудовал шилом и дратвой. Видать, времени было достаточно, чтобы в совершенстве овладеть этим ремеслом. — Ты, Харлампий, прикинь, — говорил он между делом, — откуда быть хлебу, ежели хлеборобов от земли увели, а приставили к ней... прости, господи, мои прегрешения. Тот же гагаевский колхоз взять. Был Тимофей Пыжов. Записан он у меня. Все обиды значатся. Но как председатель, говорю, хорош был? Хорош. Понимал до тонкости хозяйство. А сковырнули.
— За колхоз радеешь? — хмыкнул Харлампий. — Колхоз в добрых руках — Игнат Шеховцов принял.
— Та знаю, знаю, — отозвался Емельян. — У нас — в добрых, в крестьянских. Наконец-то по справедливости. А у других? Тысячники верховодят! Без всякого понятия свой интерес гнут.
— Опять же наговариваешь, — стоял на своем Харлампий. — С добрым сердцем к нам люди пришли.
— А радеть мне нечего, — пристукнув молотком деревянный гвоздь, продолжал Емельян. — Наставил второй — ударил, третий вогнал в подметку, четвертый... — Отак и колхозы прихлопнутся один по одному. На том и кончится «революция в деревне». И начнет начальство шукать: «А где вы, отзовитесь, кто землю понимает!.. Да беритесь хозяйствовать, а то уже жрать нечего».
Харлампий почесал затылок. Трудно ему — угрюмому и молчаливому — тягаться с Емельяном, который со спекулянтами якшался, блатной жизни хлебнул. И все же ввернул:
— Ждешь, что хозяев призовут? Ну-ну. Да только уж больно долго они возвертаются.
— А ты что ж? — поддел Емельян. — Меня заарестовывал. Идейный, значит. А из колхоза сбег.
Харлампий заерзал на скамеечке.
— И не мог не сбежать, — подбодрил его Емельян, — поскольку главная идея в животе находится... — Он прошелся рашпилем по подметкам, зачистил подборы, насмолил их. — Хоть по душе выбрал работу?
— Не так, чтоб и важная, — заговорил Харлампий. — А все же... Глядеть надо в оба. Бывает, песок сыпят в буксы. Проморгаешь — авария.
— Ишь ты, — качнул головой Емельян.
— Ежели вовремя заметят, как она горит, — отцеплять вагон приходится, — неторопливо продолжал Харлампий. — А не увидят — шейка оси может отвалиться на ходу. То вже большое крушение, как вагоны полезут друг на друга.
Харлампий взял сапоги, рассчитался.
— Так ты гляди получше! — крикнул ему Емельян вслед.
Он не оговорился, когда сказал, что ведет учет нанесенным ему обидам. Все записано: кто, когда и при каких обстоятельствах обидел его действием или словом. В этом списке значатся почти все крутоярцы: и его бывшая жена Глафира, и Тимофей Пыжов, и Харлампий, и Иван Пыжов, и даже Кондрат Юдин, в свое время обманувший его надежды.
Время от времени Емельян перечитывает свои записи, восстанавливает в памяти подробности, дописывает новые фамилии, факты.
Для чего он ведет этот учет? Емельян и сам не может сказать определенно и вразумительно. Но чувствует он при этом щемящую жалость к себе за испорченную, неудавшуюся жизнь и возрастающую ненависть к тем, кто каким-то образом усугублял его печальную участь. Он даже испытывает нечто похожее на удовольствие оттого, что травит свою душу.
По всем статьям разлад у Емельяна. Хозяйство рухнуло. Финотдел крепко прижимает налогом. После того, как ушла от него Глафира, живет он одиноко. Никак не осмелится жениться, злые бабьи языки «гнилым» нарекли. И пошло уже по Крутому Яру не Косой Емельян, а Гнилой.
Харлампий снова и снова возвращается мыслью к Емельке. Делает свое дело, а перед глазами Емелькин насмешливый взгляд, в ушах звучат его слова: «Отак и колхозы прихлопнутся один по одному...»
Емельян и не подозревал, какое смятение посеял в душе Харлампия. «А ты и не мог не сбежать, — сказал уверенно, убежденно, — поскольку главная идея в животе находится...»
«Что ж это получается?» — размышлял Харлампий. Он был тугодум, и ему нужно было время, чтобы разобраться во всем этом. С одной стороны, и упрекнуть его не за что: жить надо — есть надо. Вот и подался за рабочим пайком. А с другой — что же есть, ежели все побегут из колхозов? Кто будет продукты производить?
Харлампий заправил масленку, побежал вдоль состава. Хлопали, откидываясь, крышки, длинный носок масленки с любопытством заглядывал в буксовые коробки, где надо было — добавлял мазута и спешил дальше.
Любой может выполнять эти нехитрые обязанности. Для этого не надо иметь семь пядей во лбу. А вот понимать землю... Хлеб растить...
«Что ж ты тут путаешься? — в сердцах выругал себя Харлампий. — Ждешь, поки колхоз рушится? То ж, выходит, Косой правду брехал? Конец революции в деревне? Придут прежние хозяева?..»
Он сегодня же поговорит с Пелагеей. Возвращаться им надо в колхоз. Видно, на роду у них — подле земли вековать. И нечего того журавля ловить, который в небе.
Пелагея, конечно, поймет его. Она и сама поговаривает, что не усидит
