Гагаи том 1 - Александр Кузьмич Чепижный
— По болоту ходил, уток стрелял, много устал, не туда путь держал, садись — гостем будешь.
Она бросила в костер сушняк, пламя вспыхнуло ярче, осветив пришельца. Женщина окинула его быстрым взглядом, кивком указала место у костра и снова стала смотреть в пламя. Огоньки играли в ее темных восточного разреза глазах, отражались в массивных серьгах. Тускло поблескивало намисто из старых монет, виднеющееся у отворотов черного плюшевого жакета.
Заболотный мельком взглянул на нее. Заметил позади шатер, иронически скривил губы:
— Колдуний еще не хватало. Откуда такая взялась?
Тронутое временем, но все еще красивое лицо цыганки оставалось невозмутимым. Лишь дрогнули брови.
— Огонь греет, не спрашивая, достоин ли ты его тепла, — заговорила она. — Птица поет, не заботясь, все ли понимают ее песню.
— Что ты там бормочешь? — усаживаясь на солому и стаскивая сапоги, спросил Заболотный. Он протянул ноги к пламени, отодвинув котелок, зарытый в горячую золу.
Цыганка приподнялась,установила котелок с другой стороны костра, палкой пригребла к нему уголья, что-то по-своему приговаривая.
— Тарабарщину оставь, — сказал Заболотный. От его мокрых, прогретых огнем носков поднимался пар. Он удовлетворенно крякнул, продолжал: — Толкай свою речь дальше.
— Солнцу не нужно говорить — свети, ветру — дуй. Свинья есть свинья. Волк не станет овцой. Доброе слово слышат лишь добрые уши.
— Эк, затараторила, — качнул головой Заболотный, не поняв, к чему все это сказано. — Вот уж никогда не думал, что попаду в такую компанию! Ты что же, от табора отбилась?
— Табор... Табор... Ушел табор, — вздохнула цыганка.
И снова долгим взглядом уставилась в пламя. Сколько она себя помнит, костер был вечным ее спутником. Она тянулась к огню несмышленым младенцем. У костра прошли ее детские забавы, отшумела в танцах и песнях горячая вихревая юность, расцвела любовь. Он, огонь, видел ее первый поцелуй и был единственным свидетелем брачной ночи. Он слышал крик боли и первый крик ее дитяти. Как мир старый и вечно новый, огонь костра согревал ее и в счастье и в горе. Тихо потрескивая и извиваясь, он вызывал смутные видения, навевал чудные сны наяву, полнился отзвуками ушедших в века времен. И тогда, как и в этот вечер, начинал явственней звучать, о чем-то нашептывать, куда-то звать голос крови далеких предков.
Заболотный разнежился. Приятная теплота разлилась по уставшему телу. Он никуда не спешил, уверенный в том, что за ним приедут.
Автомобиль еще был скрыт складкой местности, и лишь но отсвету фар угадывалось его движение. Он медленно полз вдоль плеса.
— Тебя ищут, — сказала цыганка ровным, бесстрастным голосом. Бросила на красные угли солому, поверх нее положила сушняк, застыла в своей неизменной позе.
Заболотный не стал ждать, пока подъедет машина, обулся, пошел ей навстречу.
И снова в ночи таинственно поблескивал одинокий костер. Женщина думала свою длинную, как дорога у табора, думу. Мерцали звезды так же, как вчера, как тысячу лет назад. И так же всходила луна. И сонная степь бормотала что-то приглушенно, невнятно...
А потом пришел Родька Изломов, присел у огня, сверкая серебряной серьгой.
— Как живешь, Мариула? — спросил, набивая трубку.
Молчание.
— Пойдем домой, Мариула.
На плесах в камышах прошелестел ветер.
— Трудно мне, Мариула.
Стрельнул перегоревший сучок, и рой искр взметнулся в небо.
— Совсем с ног сбился: в депо, дома...
— Бери поешь, Родион.
Она сняла котелок с угольев, приоткрыла крышку. Вкусно запахло хорошо протомившейся гречневой кашей. Родион взял ложку, испытующе глянул на жену. Столько уже лет прошло, как покинули они табор, а в ней продолжает бродить былое. С наступлением тепла вселяется в Мариулу беспокойство: места себе не находит, тоскует, жадно смотрит в синюю даль. И тогда Родион отпускает ее на неделю-две дохнуть степным ветром, посидеть у костра.
— Потом снова раскину шатер, — пообещал он. — А сейчас, Мариула, стирать надо. У Романа нет чистого белья.
— Ты ешь, ешь...
Он поел и, как когда-то раньше, вытянулся во всю длину, положив голову ей на колени.
— Хорошо было, Мариула?
— Приволье... — Она забралась пятерней в его все еще густые, буйные кудри. — Душой помолодела.
— Управимся, еще на недельку иди, пока холода не наступили
— Пойду.
— А домой когда, Мариула?
— Завтра домой...
Потрескивал костер.
Вздыхала ночь.
Пальцы Мариулы путались в бороде мужа, оглаживали лицо.
Миллиардами глаз смотрели на них звезды. И, словно стесняясь их бесцеремонного подглядывания, Мариула шепнула:
— Идем, Родя, в шатер...
15
Харлампий устроился работать в вагонном парке. Обязанности его немудрые — смазчик. В одной руке — крючок из проволоки, в другой — масленка с мазутом. Откинул крючком крышку буксовой коробки, влил мазут и пошел дальше, к следующей колесной паре. В конце состава переходит на другую сторону и таким же образом движется в обратном направлении. Хорошо, когда не к спеху. Да только так почти не бывает. Обежит один состав, а тут уже другой готов к отправлению.
Тяжело Харлампию. Пар от него валит, пот градом катится. К.концу смены ног не чует. А тут еще смотри в оба, чтоб невзначай под поезд не угодить. Носятся же они, как угорелые. Один только-только вильнул хвостом, глядишь, мчится следующий или встречный прет.
В свободную минуту садится Харлампий в сторонке и смотрит, как управляются составители поездов. У них и вовсе работа сумасшедшая. В зубах — свисток, в обеих руках тяжелые железные башмаки. Сунется вагон с горки, набирает скорость — успей вовремя башмак под колеса подставить, не то так и врежется в формируемый состав. А потом еще вперед надо забежать, стать между буферными стаканами, изловчиться серьги форкопов на крюки накинуть и свинтить. А там уже следующий вагон приближается. Зазеваешься, и без руки можно остаться или вообще к праотцам отправиться. Задавило недавно одного буферными тарелками. Не успел увернуться.
Хмурый приезжает Харлампий домой. Пелагея и так к нему, и этак, старается угодить во всем. Еще бы! Кормилец! Рабочую карточку
