Александр Шеллер-Михайлов - Лес рубят - щепки летят
Марья Дмитриевна, живя теперь в довольстве, не видя необходимости работать с утра до ночи, не посещая мелочной лавки, не имея возможности по целым часам беседовать с окружающими, которые почти постоянно были заняты то тем, то другим делом, вечно терзалась тем, что ей «не с кем отвести душу», и потому довольно часто заводила от скуки подобные разговоры о судьбе дочери. В настоящее время в разговор была введена новая подробность.
— Ведь вон, Катюша, все тебя осуждают. Сам генерал Свищов называет девицей легкого поведения, — произнесла Марья Дмитриевна.
— Свищов? — удивилась Катерина Александровна. — Да вы-то как это узнали?
— Ах, мать моя! Слухом земля полнится. Добрые люди передали…
— Не добрые, а подлые люди! — разгорячилась Катерина Александровна. — Да уж не они ли и Свищову-то обо мне наговорили. Это Данило Захарович вам говорил?
— Ну, хоть бы и он! Он дядя тебе, он тебе добра желает.
— Знаете ли вы, что этого дядю Александр спустил бы с лестницы, если бы нам не было жаль его детей, — ответила Катерина Александровна. — Но скажите ему, что и терпению бывает конец. Если он будет еще хоть где-нибудь говорить про меня, то я не посмотрю ни на что и укажу ему на дверь… Старый мерзавец!
— Грех тебе, Катюша, так о старых людях отзываться! Уж известно, что для вас, для нынешних людей, мы все, старые люди, никуда не годны!..
Катерина Александровна не могла удержаться от нервного смеха.
— Опять, мама, вы чужие слова говорите!
— Да ведь известно, что у меня и слов своих не может быть. Стара стала — глупа стала!
Катерина Александровна пожала плечами.
— С вами, мама, нынче трудно говорить…
— Что ж мудреного; необразованная дура как есть! Где уж со мной ученым людям разговаривать.
— Ну, кончимте! У меня нет охоты волноваться из-за пустяков.
— У матери сердце все выныло, так это пустяки! Спасибо, дочка, спасибо! Много обязана, что еще не выгоняешь на улицу…
Катерина Александровна не дослушала иеремиады и вышла. Но ей было тяжело и обидно. Мало того, что ее расстроили, рассорили с матерью, так еще и репутацию ее стали марать. Однако она твердо решилась дождаться экзаменов в приюте и только тогда выйти замуж. Она знала, что теперь ей можно было оставить приют, не боясь за его участь, но в ее душе начало зарождаться желание бравировать мнения таких людей, как ее дядя, Свищов и тому подобные личности. Ей казалось, что нужно им показать, что на их мнение плюют, что их не замечают, как шипящих, но безвредных гадов. Это чувство, имевшее в себе что-то болезненное, что-то желчное, начинало все сильнее и сильнее развиваться в душе молодой девушки. Ей даже стало смешно, что эти люди так пренебрежительно смотрят на нее, а в сущности или пляшут по ее дудке, или нуждаются в ней. Она знала, что Свищов ратует за ее проекты в комитете благотворительных заведений графов Белокопытовых, а дядя не смеет разойтись с нею, так как она бесплатно занимается с его Лидией, а Александр Флегонтович дает даровые уроки его Леониду. Ей вспомнилось, что в обществе начинают ходить разные сплетни про многих из близких ей людей, и она невольно подумала, что в этих сплетнях столько же лжи и грязной клеветы, сколько и в сплетнях о ней. Но, несмотря на сознание своей правоты, несмотря на презрение к разным Свищовым, Катерина Александровна втайне все-таки нетерпеливо ожидала того дня, когда она навсегда распрощается с приютом и не будет видеть хотя нескольких из антипатичных ей личностей. Была еще какая-то причина, заставлявшая молодую девушку нетерпеливо ждать конца учебного года…
III
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРЕДЫДУЩЕЙ
Время между тем шло быстро, прошла ранняя весна, наступили экзамены в приюте, совершившиеся в этот год с особенной торжественностью в присутствии всего комитета и окончившиеся большой закуской в комнатах Софьи Андреевны. В числе гостей были графы Белокопытовы, молодая графиня Белокопытова и Свищов. Свищов любезничал и заигрывал двусмысленными словами с Катериной Александровной, рассыпаясь в комплиментах за ее умение вести детей.
— Вы рождены для того, чтобы быть царицей в семье! — заметил он между прочим.
— Вот я и думаю исполнить свое призвание, — засмеялась Катерина Александровна. — Вы ведь знаете, что я уже давно невеста.
— Невеста? — изумился Свищов.
— Да! Неужели дядя не говорил вам? Не может быть! Дядя стал таким старым болтуном.
— Нет, нет, — торопился ответить Свищов.
— А я думала напротив. Вы были так развязны со мной в последнее время, как обыкновенно бывают развязны мужчины не с девушками а… с молодыми женщинами…
— Ну-у… — начал Свищов.
— Я и думала, что вы позволили себе такое обращение только потому, что знаете уже о близости моей свадьбы… Конечно, если бы не было этого, то я могла бы…
— Простите, простите, — любезно перебил ее Свищов. — Я, право, не желал… Это наша старая привычка… Скажите, за кого же вы выходите…
— За Прохорова, — ответила Катерина Александровна и заметила, что на нее устремились глаза графини Белокопытовой.
— Это артиллерист? — спросил Свищов.
— Да.
— Александр Флегонтович женится? — мельком спросила графиня.
— Да, — вскользь ответила Прилежаева и продолжала разговор со Свищовым, рассыпаясь в похвалах Александру Флегонтовичу.
Графппя осматривала ее с ног до головы и, кажется, осталась недовольна: Катерина Александровна все по-прежнему была прекрасна или, лучше сказать, она была прекраснее прежнего. Свежесть лица, несколько вьющиеся волосы, большие черные глаза и немного насмешливая улыбка — все это было так мило, что графиня не могла не понять, за что предпочитает Александр Прохоров эту «девочку» «другим женщинам». В сердце Белокопытовой началась тревога и кипела злоба. Она видела, что она сделала промах, ухаживая за этим «скрытным» господином, уже влюбленным в другую. Она сознавала, что он смеялся над нею в душе, когда она заигрывала с ним легонькими любезностями. Она понимала, что он умышленно не говорил о своей предстоящей женитьбе, тешась над нею. Злоба этой женщины равнялась теперь ее мелочности. Прохоров уже получил в ее уме название «мальчишки», «негодяя», «наглого выскочки», «aventurier» [10]. Ему нужно было «отплатить», его нужно было «проучить», ему нужно было показать, «что играть не со всеми можно».
Катерина Александровна и не подозревала, какую бурю подняли ее слова в душе Белокопытовой. Она не без грусти покидала приют, но в то же время радовалась, что наконец она будет свободна от начальства Свищовых, Белокопытовых и разных членов комитета. Она сознавала, что она может впервые пройти мимо этих людей, не кланяясь им, не замечая их и не вредя этим ни себе, ни приюту. До сих пор ей приходилось заискивать в них, чтобы ее оставляли в покое, чтобы ее советы не пропускали без внимания, чтобы не говорили: «Уж если помощницы так дерзки, то что же выйдет из детей под их влиянием!» Да, теперь она была свободна, она шла по дороге к венцу с Александром Прохоровым, и этой свадьбой должен был, как ей казалось, восстановиться мир в семье, этой свадьбой должно было купиться спасение Миши.
— Милый, теперь я вся твоя! — горячо и страстно говорила она по возвращении домой из приюта, обнимая Александра Прохорова.
— Жена да боится своего мужа! — шутливо промолвил он, целуя ее.
— Тебя-то? — спросила она, и оба весело засмеялись.
Их свадьба была для них действительно торжественным праздничным днем. По-видимому, все шло как нельзя лучше, и даже Марья Дмитриевна особенно просияла на время, дождавшись бракосочетания дочери, хотя ее и огорчало, что свадьба была сыграна слишком просто. «Точно тайно венчаются, — говорила она. — Иной подумает, что скрыть от кого-нибудь хотят свадьбу». Впрочем, переделать этого дела было нельзя и потому приходилось помириться с ним. Но светлое настроение бедной женщины длилось недолго. Первый разговор о необходимости перевести Мишу в гимназию снова возбудил ее подозрения и заставил ее опять посоветоваться с умным человеком, с Данило Захаровичем. В душе Марья Дмитриевна, как мы сказали, была очень рада возможности постоянно видеть Мишу около себя, но в то же время ее трусливость пробуждала в ней какие-то подозрения. «А вдруг Александр Флегонтович бросит нас, — думалось ей. — Да и достанет ли у него денег воспитывать Мишу? Уж тяжело мне, что Миша не со мной живет, а все же лучше, что он на казенных хлебах; тоже чужой-то хлеб не сладок. Пойдут у них дети, нас тогда и забудут». Данило Захарович еще более развил и утвердил эти подозрения.
— Да чему научат-то его здесь? — говорил он. — Вы поймите, что Александр Флегонтович только возмущать умеет всех. Вы взгляните, как он на вас самих смотрит, как он на меня смотрит. Не удостоит даже слова. Ему говоришь дело, а он, улыбаясь, соглашается, хотя так и видно по его глазам, по его усмешечке, что он и не думает соглашаться. Он, видите ли, презирает нас, стариков. Не хочет даже в разговоры с нами пускаться… Это еще недавно заметил мне к слову, что кривую березу не выпрямишь… То есть, понимаете, это мы-то кривые березы!..
