Лев Кассиль - Том 1. Кондуит и Швамбрания. Вратарь Республики
– Ну и вали, вали к своему Цветочкину разлюбезному! – сказал Бухвостов.
– Пошел, пошел, не оглядывайся! – кричал Фома.
Антон поднимался в комнату Карасика за своими вещами.
Мама Фрума с подоткнутым фартуком стояла поодаль, у дверей кухни. Огромная извилистая морковь пылала в ее руке, как огненный меч.
– Я не вмешиваюсь, Антон, – сказала мама Фрума, – но люди так не поступают…
Антон скрылся в комнате.
Карасик, молчавший все время, словно очнувшись, кинулся за ним. Команда уныло молчала. Слышно было, как сопит Фома.
– Чего-то мы с ним, ребята, – сказал он, почесывая затылок, – неладно. Кажется, ерунду напороли… всю посуду перебили, накухарничали.
Голосом звонким, ставшим прозрачным от слез, Настя сказала:
– Есть люди, которые в своем коллективе не умеют чутко… (она взглотнула) к своему товарищу…
– Начинается! – сказал Бухвостов и плюнул.
– Вот так так, а куда ж мне теперь? – раздался сзади у входных дверей чей-то голос.
Все обернулись.
В дверях с сундучком и узлом, со связкой книг, в полудетской панамке, в высоких ботинках с ушками, стояла Груша Проторова из артели «Чайка».
В комнате Карасика Антон собирал свои вещи. В старенький баульчик, с которым он приехал в Москву, летели перчатки, бутсы, майка. Антон взял в руки свитер, отпорол матерчатый значок Гидраэра. Карасик, стоя у дверей, молча и понуро следил за его движениями.
– Женя, – сказал Антон и подошел к нему, – то одно дело, а у нас с тобой другое… Надеюсь, это не касается?
– То есть?
– Ну, вот в том смысле, что с тобой мы по-прежнему.
– Нет, Антон, об этом забудь. Ты для меня кончился.
– Женя, я с тобой, как с человеком, а ты… Ты понять только не хочешь.
– Я все понял, Антон, хватит… Я-то дурак, думал: вот, мол, пример. Это человек! Одна биография чего стоит. – Карасик чуть не плакал. – А ты!.. Куда все это девалось? Есть такие… вроде валенок: в стужу греют, а как только оттепель, так сразу мокнут, ни к черту не годятся!
Антон снимал со стены свои портреты, вырезанные из журналов. Он остановился перед Женей. Между ними было не больше полуметра.
– Значит, кончили? – тихо спросил Антон.
Карасик молчал.
– Женя, помнишь, как в Саратове тогда… когда Тоська это?.. Как мы с тобой на одной койке?..
– Помню, но постараюсь забыть…
Антон уложился, поставил вещи у дверей.
– Ты куда сейчас? – спросил у него Карасик.
– Не твоя забота.
Карасик пожал плечами. Его всего трясло.
– Смотри, Антон, сносит тебя по течению. Где пристанешь?..
Кандидов подошел к нему:
– Ну, давай, что ли, по-волжски… по нашему, выпьем расставальную…
Он достал из шкафа бутылку, две рюмки. Горлышко бутылки тренькнуло и запрыгало по краю рюмки… Но он справился и налил Карасику и себе. Оба не глядели в глаза друг другу.
– Ну, – Антон поднял рюмку, – кланяйся нашим… вашим, то есть. А Насте скажешь… Нет, ничего не надо. Все это одна петрушка… – Он вздохнул. – Скажи, Женька, одно напоследок. Можно тебя спросить?.. Ведь был ты, в общем, хлюпик. Откуда, спрашивается, у тебя это взялось, что не собьешь теперь?
– Дурак ты, Тошка! – сказал Карасик, беря рюмку.
И за учителей своихЗаздравный кубок поднимает, –
проговорил он и выпил, не поморщившись, глядя на Антона непомутившимися, ясными и печальными глазами.
Груша сидела на сундучке. Всем было не до нее. Тошка прошел сверху с вещами. Она, обнадежившись, радостно вскочила.
– Тебя еще тут не хватало! – процедил сквозь зубы Антон и вышел на улицу.
– Вот попала-то, батюшки, не вовремя!.. – причитала Груша.
Она не понимала, что же произошло, но видела, что у ребят стряслось горе.
Карасик даже не взглянул на нее. Бухвостов удивленно кивнул и отвернулся. И даже радушный Фома не сказал ей своего обычного «чай да сахар, милости прошу к нашему шалашу». А она ехала с такими надеждами… Правда, Антон не ответил на ее письмо, где она сообщала о предстоящем своем приезде и намерении учиться в Москве. Она сидела на сундучке одинокая и никому не нужная, чужая. Из-под двери дуло. По тугим, загорелым щекам поползли обидные капли. Мама Фрума спохватилась и подошла к ней. Она все выспросила, все узнала. Аккуратненькая, участливая старушка показалась Груше в эту минуту самой родной на свете.
– Ах, эти футбольщики, – говорила мама Фрума, – они расшумятся, так это не дай бог! Антон, положим, тоже хорош. Мальчики для него так старались, а от него одно огорчение… Ну, идемте уж.
Груша привезла целый мешок с арбузами. Полосатые спелые шары выкатились на стол.
– Надо угостить мальчиков! – воскликнула мама Фрума.
И через несколько минут она уже бегала по комнатам, разнося угощение, и утешала. На все случаи жизни у нее было заготовлено одно всеисцеляющее утешение.
– Как вы думаете, – спрашивала мама Фрума, – сколько жителей всего на свете?
– Да около двух миллиардов, – отвечали Фома, Бухвостов, Карасик.
Она задавала этот вопрос в каждой комнате всем по очереди.
– Так на свете, самое лучшее, минимум два миллиарда неприятностей и огорчений, – говорила мама Фрума. – Так стоит из-за каждого убиваться?
– Действительно, одна двухмиллиардная мировой скорби! – невесело смеялся Карасик.
Груша сидела в комнате Насти. На столе перед Настей лежал арбуз, светло-зеленый, матовый. Печально припав к холодной корке головой, Настя что-то выцарапывала перочинным ножичком.
– А тебя что, Антон выписал? – спросила она как можно равнодушнее.
Но Груша почувствовала ревнивое любопытство в ее голосе.
– Ой, Настенька, вы не думайте!.. – заторопилась она.
Она все рассказала, как она готовилась на Волге, зачем она приехала. Перед Грушей стояла тарелка, полная арбузных корок. Тараторя, Груша звучно выплевывала семечки, и они сочно щелкали о тарелку.
– А Евгений Григорьевич у вас есть? – спросила вдруг застенчиво Груша.
– А кто это? – не сообразила сразу Настя.
– Ну, вот этот деликатный такой, который в газете печатается. Вы его как, Карасиком кличете?
– Ах, Карасик! – засмеялась Настя. Она поняла вдруг смущение Груши. Ей стало весело.
А в соседней комнате хмуро расхаживал Бухвостов. Вприпрыжку за ним бегал Фома.
– Вот тебе и выиграли первенство, вот тебе и выиграли первенство!..
– Уйди, говорю!
– И уйду, дождешься. Сам, один играй.
Крупная, дородная, сидела перед маленькой Настей Груша Проторова. Внезапно Настя почувствовала доверие к этой большой, сильной девушке. Она чем-то напоминала Насте Антона.
– Груша, не вернется он, – сказала Настя.
– Кто, Тошка-то? Очухается – сам придет. Я их, грузчиков, породу наизусть знаю, все такие. У, демон!
В соседней комнате Бухвостов и Фома уплетали арбуз. Они с носом по самые глаза погрузились в сладкую хрустящую мякоть. Говорили с полными ртами.
– По-твоему, перегиб? – спрашивал Бухвостов.
– По-моему, Коля, перегиб, – отвечал Фома, спешно жуя. – Он хоть и гад, конечно, но парень ничего.
– Гад, но ничего, – соглашался Бухвостов.
Человек, возвращающийся из долгого отсутствия домой в предвкушении счастливой встречи и семейных радостей, но заставший на месте своего дома головешки пожарища, поймет чувства, испытанные Баграшом. Все, казалось, полетело к черту. Едва Баграш вошел в общежитие, как наблюдательный его глаз подметил катастрофические приметы. Полы были не подметены, чертежи валялись где попало. На некоторых из них лежал слой пыли. Баграш понял, что без него произошло что-то неладное. Когда ребята вернулись с работы, он поговорил со всеми по очереди.
– Всех повышибать вас! – слышалось из комнаты Баграша. – На поле вы туда-сюда, команда, а так – сброд!
Из педагогических соображений Баграш нарочно сгущал краски.
Фома и Бухвостов вышли из его комнаты встрепанные, распаренные, красные и долго еще потом вздрагивали, отдувались и, смотря друг на друга, качали головами.
Но, несмотря на баню, на полученную трепку и взгрев, оба – и Фома и Бухвостов – как будто повеселели. Потом из комнаты Баграша вылетела сконфуженная и пристыженная Настя. Она вышла, закрыла за собой двери, весело встряхнулась. Попало и маме Фруме за беспорядок.
– Что это за глаз? – удивилась мама Фрума. – Один раз зашел и все уже видит. Вот это хозяин и называется!
Дошла очередь до Карасика. Карасик был уверен, что поступил геройски, и был спокоен. Но Баграш жестоко распушил и его. Он говорил очень обидные слова. Он утверждал, что на Карасика нельзя надеяться, что он не сумел оградить Антона от дурных влияний, что в своей комнате кое-как твердость он сумел проявить, а дальше не хватило пороху. И, в общем, выходило так, что для коллектива Женя ничего не дал, а потом и сам закис.
