Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
— Вымойте ей лицо, — четко, раздельно, ужасаясь своему хладнокровию, проговорил Жарков. — Снимите с нее шлем. Заверните ее в простыню. Я сам похороню ее…
Глава четырнадцатая
Всего одна ночь
I
В двенадцатом часу ночи на катер «Стриж» явился вестовой в бушлате и сообщил, что контр-адмирал Ромычев требует капитана Жаркова к себе, в свою «кают-компанию»: так теперь назывался командный пункт Волжской военной флотилии на берегу Ахтубы.
Савелий Никитич давно уже отвык от нормального человеческого сна и спал больше урывками, а чаще всего вовсе не спал, запихивая в нос крепкий, забористый табачок из берестяной тавлинки и оглушительно чихая как раз в тот критический момент, когда дрема одолевала за штурвалом или во время погрузки-разгрузки у краснооктябрьских причалов. Но все же в нынешнюю ночку, после семи дневных рейсов, он надеялся выспаться всласть. Он, черт побери, заслужил длительный отдых! Это должен был бы понимать тот же молодой Ромычев и не тревожить в такой поздний час стариковские косточки!..
Вообще в последнее время Савелий Никитич находился в том состоянии скрытого раздражительного недовольства, которое, на первый взгляд, вызывалось его чисто стариковской физической усталостью, а на самом деле являлось следствием его душевного надлома. Потеря центральных районов Сталинграда, выход из строя основной волжской переправы, наконец, захват фашистами Тракторного завода — все эти беды, соединившись в душе с чувством одиночества после гибели жены, настолько же пришибли его, насколько и ожесточили. Он не сомневался, что после взятия Тракторного немцы будут и впредь с методичностью щипцов, откалывающих от головки сахара кусок за куском, отхватывать от города район за районом, пока весь Сталинград не окажется в их руках, но что новая тактика врага, вероятно, неведома нашему командованию, иначе оно сосредоточивало бы силы на главных направлениях вражеских ударов, а не разбазаривало их по всему правобережью!..
Моросил нудный дождичек. Из-под голых деревьев тянуло сладковатой гнилью листьев, сырым тесом снарядных ящиков. Желтый свет ручного фонаря вестового устало скользил по этим ящикам, по мокрым каскам пехотинцев, по зачехленным орудийным стволам, и, наконец, вовсе уже обессиленный, коснулся плащ-палатки дежурного у входа в блиндаж адмирала.
Ромычев приветствовал старого капитана быстрым кивком головы и сейчас же поднялся из-за стола с разостланной картой, как бы подчеркивая своим предупредительным вставанием, что долго не задержит Жаркова, а потому и садиться не приглашает.
— Вот какое дело, Савелий Никитич, — заговорил он стремительно, напористо. — На береговой круче, примерно, в двухстах метрах выше третьего пешеходного мостика — увы, уже бывшего мостика! — седьмые сутки дерутся гвардейцы Жолудева, последние защитники Тракторного. Их осталось человек тридцать, а сейчас, может, и того меньше… Героев надо спасти! Ровно в два часа ночи — так решено — твой «Стриж» по безымянной протоке между островами Спорный и Зайцевский войдет в Денежкину воложку и пристанет к правому берегу приблизительно вот здесь. — Ромычев постучал кончиком карандаша по карте. — При подходе к месту вы, как условлено, пустите зеленую ракету — сигнал к эвакуации. В случае необходимости вас поддержит канонерская лодка «Усыкин», а также артиллерия с Зайцевского острова. Если же немцы понавешают осветительные ракеты, вы запалите дымовые шашки… Задание понятно?
Савелий Никитич, тупо глядя на карту, переминулся с ноги на ногу и пробурчал:
— Задание непонятно, товарищ контр-адмирал.
— Вот как! — удивился Ромычев.
— Да, задание непонятно, — распаляясь, прохрипел Савелий Никитич. — И я — хоть в трибунал меня! — не стану его выполнять. Потому как дал себе зарок: переправлять бойцов только в Сталинград. А чтоб увозить их оттуда, особливо тех, кто еще сражается, — это, извините, сплошная незаконность и недоразумение. Коли ты гвардеец, то дерись до последнего дыхания и о левом береге не помышляй!
— Но пойми же ты, Савелий Никитич: отчаянная борьба кучки храбрецов уже ничего не решает. Их надо уберечь от напрасной гибели.
— От напрасной, говорите?.. Э-э нет, товарищ контр-адмирал! Геройская смерть никогда не бывает зряшной. Они там, в Сталинграде, Россию собой прикрыли, и нет им отступа. Герой, хоть и раненый, не ищет лазейки-отдушины, а кто трус — того спасать нечего: он и сам как-нибудь выкрутится. Вы же, товарищ контр-адмирал, героев-гвардейцев хотите распоследними трусами сделать: дескать, улепетывайте, пока не поздно!..
— Но есть приказ.
— Не может быть такого приказа, чтоб Сталинград сдавать! — хрипел будто в удушье Савелий Никитич. — По мне: лучше смерть геройская на том берегу, чем жизнь на этом!
— Значит, вы отказываетесь выполнять приказ?
— Я сполна высказался, товарищ контр-адмирал, а надо, так и всем скажу: не мешайте гвардейцам умереть со славой и смертью расплатиться за то, что Тракторный сдали.
Нижняя рыхловатая губа Савелия Никитича твердо выпятилась, чернущие его глаза угольями разгорались под пеплом нависших седовато-темных бровей. И Ромычев, словно обожженный, отвел свой взгляд от сурового лица капитана. Однако приказ есть приказ! И контр-адмирал произнес неумолимо:
— Я вас отстраняю от командования катером. Идите и сдайте сейчас же судно вашему помощнику. Он пойдет в рейс вместо вас.
— Это он-то, мальчишка? — обиделся Савелий Никитич.
— Да, именно он… А вам, товарищ Жарков, требуется нервы подлечить… Ступайте и пришлите ко мне Пожарского.
II
Старый волжский капитан преотлично знал и чувствовал: этот матрос Славка Пожарский, мальчишка пятнадцати годков от роду, хотя и уважает его, но в душе-то недолюбливает. И вот по какой причине! Возмечтал он, вишь ты, что после гибели родителя-капитана юркий «Стриж» перейдет к нему как бы в наследство, а тут, глянь, и присылают его, Савелия Никитича, безработного речника. У мальца, конечно, разом рухнули все мечтания насчет самостоятельной жизни. Его вообще пришлось приструнить. Родитель-то Поликарп Евсеевич — царствие ему небесное! — крепко недужил ревматизмом и частенько, бывало, полеживал в кубрике, весь разломанный. Немудрено, что сынок его волей-неволей приохотился стоять у штурвала, голос заимел зычный, штаны расклешенные — ну, прямо первостатейный капитан! А Савелий Никитич страсть как не терпел вольностей и вообще показухи. Он живо внедрил на судне единоначалие. Он самолично все дни и ночи напролет простаивал в рубке. Поэтому мальцу нечего здесь крутиться. Уж пусть он, коли такой норовистый, почаще приглядывает за стареньким дизелем «болиндером» да подсобляет мотористу Ивакину — этой сонной тетере!..
И вот все изменилось. Савелий Никитич, как неприкаянный, мокнет на причале под дождем, а на катере самоуправствует долговязый матрос Славка… то есть теперь уже капитан Вячеслав Поликарпович Пожарский, как извольте его величать!
— Отдать концы! — рявкает этот новоиспеченный капитан в сложенные колечком ладони, точно в рупор, и Савелий Никитич, благо он один на причале,
