Борис Полевой - На диком бреге
И вот теперь два человека, которым предстояло работать вместе на перекрытии реки, шли молчаливые и задумчивые. Дюжев огласил цифры. За считанные часы надо было погрузить, перевезти, сбросить в реку огромное количество диабазовой скалы, грунта, щебня. И все предстояло сделать так, чтобы исключить любую задержку, чтобы тек сплошной, ровный, непрерывный автопоток.
— Сие треба добре разжуваты, — задумчиво сказал Олесь.
— Да, брат! Тут без бутылки не разберешь - ся, — ответил Петрович, и произнес это вовремя, ибо как раз в этот момент они проходили мимо того самого ресторана «Онь», где некогда произошел злополучный товарищеский ужин. — Может, зайдем по бутылочке пивка спросим, создадим творческую обстановку?
— Уж и не знаю, как… Жинка ждет, и так запозднился, У нее нос; через комнату пивной дух учует, — ответил Поперечный, нерешительно останавливаясь.
— Он мне говорит! — трагически воскликнул Петрович. — У тебя Ганна Гавриловна, можно сказать, великий гуманист, а вот моя Мария Филипповна с пол-оборота заводится… Так мы ж, Александр Трифонович, до «Вася, ты меня уважаешь» не будем. Мы по бутылочке. А потом кофею в зернах пожуем. — Он достал из кармана несколько зерен, побросал в горсти. — Отшибает…
— Иди уж без меня, а? — колебался Олесь.
— Ни в коем разе. Это невозможно. Если я со знаменитым Поперечным дела обсуждаю, она меня, как у нас на базе говорят, обелитирует, а если так, без идей приложился — хана… Раки тут, между прочим, Александр Трифонович, не раки — бронетранспортеры!
— Ах, хай его грец! — Поперечный махнул рукой.
Через час беседа была в разгаре. Пустые пивные бутылки бывалый Петрович сразу же ставил под стол, но по количеству красных рачьих панцирей, скопившихся перед каждым из друзей, было и издали видно, что собеседники не теряли времени. Впрочем, до «Вася, ты меня уважаешь» дело действительно не дошло, и если бы обе строгие супруги слышали, какой идет разговор, они не очень взыскивали бы с мужей.
— Ты понимаешь, хлопче, яка тут закорюка? Вот тут мой забой. — Олесь вынул из стакана несколько бумажных салфеток и веером расположил на углу стола. — Это мой экскаватор. — Он поставил бутылку. — Это твои машины. — Он выстроил в очередь десятка полтора рачьих панцирей. — Вот когда они одна за одной, без задержки идут, я так размахаюсь, что аж в разных местах взопреет! А тут у тебя перебой. Одна машина не прошла. — Он повернул рачий панцирь. — Другая застряла. — Рачий панцирь был брошен в пепельницу. — А то на сгоне сцепились, как собачья свадьба, и остальные их растаскивают… — Он навел в очереди рачьих панцирей порядок, пальцем промерил меж них ровненький интервал. — Вот если ты мне такой конвейер из машин обеспечишь, тогда я развернусь…
— М-да, с этим делом… Припухаем, верно… Конвейер… Худо ли? — бормотал Петрович. —..Чудно, с отвычки даже пиво действует. М-да, припухаем… Это бывает. Конвейер? Оно б железно, но тебе-то легко сказать — конвейер. Настроил свою бандуру и шпарь: «И мой батько и твой батько — оба были казаки»… Ребята у тебя ладные. Я своих не хаю, но моим-то по дорогам гонять. Ведь откуда пробки, почему машины сцепляются? Колеи сбитые, скользко, а бульдозер, грейдер, поливочные машины, пока до них достучишься. Эй, курносая, нам еще парочку, и убери ты бутылки, а то подумают, чего мы тут пьем, напишут письмо в редакцию, что мы идейно невыдержанные…
— Не хватит ли?
— Ну как же хватит? Только начался разговор. Теперь это уж на башку не действует. Теперь вступил в силу закон, ну, как его, ох, забыл… Ну, физический, насчет жидкостей в сообщающихся сосудах: ничего, лишний раз сбегаешь, и все.
— Хороший ты парень, — сказал Олесь. — Но скажи по совести, тебе от жены каталкой по шее не попадает?
— А что такое каталка?
— Палка такая круглая. У нас на Украине лапшу ею жинки катают.
— Это скалка, что ли? Скалкой — нет, допотопная техника. Моя, брат, Мария Филипповна в ногу с жизнью, она меня раз хлорвиниловой сумкой так обработала, до новых веников не забуду… Ну, будь здоров!
— Ладно, щоб дома не журылись… Так ты о дорожных машинах начал, хай им грец… Тебе тяжелей, конечно… Это верно.
— Вот если бы такая комбинация, — сказал Петрович задумчиво. — Вот если бы так: тут твоя бандура. — Он поставил бутылку. — Тут вот мои машины. — Он быстро выстроил две цепочки раковых шеек. — Тут вот в этой координате, — он положил в центре две воблины, — бульдозер, каток, поливочная машина. И все чтоб под нашей с тобой рукой, а? — Выпуклые, плутовские глаза его засияли. — Ну?.. Вот тогда — очко, четыре сбоку, ваших нет…
Поперечный с интересом смотрел на выстроенную перед ним на столе комбинацию, и когда Петрович потянулся за бутылкой, изображающей экскаватор, отстранил его руку.
— Стой, стой, и сие треба разжуваты. А что, хлопче, и верно, создадим-ка мы с тобою такую вот комплексную бригаду, чтобы без бюрократизма, все до одного привода вертелись. Вот он и конвейер!
Оба смотрели на стол. Полагая, что самая пора рассчитываться, официантка остановилась у столика с блокнотом в руках. Но посетители вели себя странно — не пили, не ели, ничего не заказывали, а смотрели на стол, где на стекле не в очень приглядном виде стояла посуда, валялись раковые шейки и вобла.
— Комплексная бригада? — спросил Петрович.
— Комплексная бригада, — подтвердил Олесь. — Вещь, хай ему грец!.. А ну, хозяйка, еще нам парочку на радостях…
Так в тот вечер возникла идея комплексных бригад, о которой впоследствии было написано в разных газетах немало хороших слов…
А Федор Григорьевич Литвинов в этот вечер, едва дождавшись, пока закроется дверь за последним участником совещания, рванул на себя оконную раму, так что замазка посыпалась на пол, и стал жадно вдыхать прокаленный морозом воздух. Всю жизнь он был неприхотлив, мог работать в любых условиях, но вот сейчас, когда к концу заседания густо надышали, ему сделалось так тяжко, что еле дотянул до конца.
Теперь, когда с улицы катил чистейший воздух, он, придя в себя, по-настоящему оценил совещание, и по кабинету прокатилось победное «И гибель всех моих полков…». Он знал, что на дальних стройках нет ничего страшнее склоки. Опыт повелевал — души ее в самом начале, души беспощадно, пока она не обрела силу, не выползла из норы. Петин и Дюжев — какие они разные. Просто антиподы. Но оба талантливы и нужны… Ох как нужны: Петин с его организованностью, методичностью, собранностью, и Дюжев с его размахом, гибким умом, сердечностью, с его удивительным чутьем на людей. Великолепная находка для Оньстроя. И как он пошел!.. Но вот эта старая история. Надо же было, чтобы судьба вновь столкнула лбами этих людей. И все могло кончиться дикой склокой, сутяжничеством… Но… Эх, и здорово же сегодня разыгрался пасьянс. Теперь оба сохранены для Оньстроя и, хотят или не хотят, будут делать общее дело и еще помогать друг другу… «И гибель всех моих полков…» Ах, черт возьми! И хитрый все-таки этот Старик, умеет вести дела!.. Большевистская закалочка!.. «И гибель всех моих полков…» Петина, конечно, тоже, пожалуй, можно понять — наклал когда-то в штаны, несчастный случай объявил вредительством, оклеветал, сунул в тюрьму человека, охаял великолепную идею, вот и трясется теперь, как овечий хвост. А идея-то блестящая. Открытие! Ее еще мир признает… И все-таки, хоть этот почтенный Петин умен, слывет образцом технической ортодоксии, а в человеческом плане он дрянь, дрянь… Но нужен, ух как нужен! Дюжев — вот это находка! Кабы его, дьявола, излечить, о лучшем заместителе и мечтать нечего, а то вот, пожалуйста, доказывай, что алкоголизм — это болезнь, цитируй в обкоме медицинскую энциклопедию. Да долго и не нацитируешься, раз доказал, два сберег, а в третий раз — дадут самому как следует по сугубо мягкому месту… Как он, Дюжев, слово-то давал, будто бы перед знаменем присягу… Н-да… А как же быть с этим письмом, что он принес… Может быть, пригласить человека, которого он рекомендует. Ведь еще Иннокентий Седых говорил, что у Дюжева на людей нюх собачий… Литвинов подошел к столу, взял письмо, оставленное Дюжевым. Это было послание какого-то военного инженера-отставника, служившего когда-то в части, которой командовал Дюжев. Теперь инженер этот жил в собственном доме на окраине Старосибирска на покое и, судя по письму, процветал. Вот прочитал «маленький фельетон», узнал, что у фронтового друга крупная неприятность, и советует плюнуть на все и ехать к нему на житье. «Детей мы с Зойкой не завели, дом замечательный, отведем тебе хорошую комнату, живи, полковник, в свое удовольствие. Пенсии моей и твоей за глаза хватит, а с твоим умом можешь заработать столько, сколько и попу не снится…» Вообще из письма этот самый отставник Карл Ворохов вырисовывался личностью малоприглядной… «Мы, полковник, свое советской власти честно отслужили. Из собственных костей мосты в войну клали. Пусть уж теперь другие отличаются. А нам — заслуженный отдых…»; «Поглядел бы, какое я с Зойкой хозяйство развернул: первые в Старосибирске огурчики — мои, первый салат — мой. Из колхозов за рассадой ездят — по себестоимости отпускаю. Бери, для социалистического сектора не жалко…»; «Нельзя ли у вас там на стройке, по старой дружбе, достать чехословацкую комбинированную плиту-котелок? Говорят, у вас там в Партизанске в домиках ставят: и отопление, и горячая вода. У нас тут один ловкач уже отхватил. Схлопочи, будь друг, я теперь человек состоятельный — все расходы оплачу…»; «Приезжай, полковник, как брата родного приму, а уж Зойка обрадуется. Ты для нее по-прежнему — бог».
