Борис Полевой - На диком бреге
— К вам врач.
— Завтра, в приемные часы,
— Он не на прием… Вы плохо выглядите,
— Я его не вызывал.
— Я вызвала, — твердо ответила Валя и, прежде чем Литвинов, не терпевший в отношении себя никаких самоуправств, успел прийти в ярость, на пороге возникла Дина Васильевна, уже в халате, в белой шапочке, с чемоданчиком в руках. Она вошла так решительно, лицо у нее было такое озабоченное, что Литвинов растерялся, потом смутился и, наконец, улыбнулся.
— У тебя, умница, такой вид, что вот-вот услышишь: «Больной Литвинов, покажите язык».
— Нет, язык пока не надо, а пульс дайте, — произнесла Дина, протягивая руку.
— Нет, ты это серьезно? — Литвинов спрятал руку за спину. — Да я, умница, с самой войны ни разу у врача не был. Я вашего брата боюсь, как дьявол крестного знамения… Как это там у Толстого, несмотря на то что его лечили лучшие врачи, больной все-таки выздоровел. Или, может быть, я не точно цитирую?
— Федор Григорьевич, мы так гордимся, что диспансеризировали все население Дивноярска, Вы единственный, слышите, единственный, чья карта не заполнена. Давайте руку! — Проверив пульс, Дина стала расставлять на столе приборы для измерения кровяного давления. Литвинов сидел, засунув руки в карман, показывая, что ни на какие дальнейшие исследования он не пойдет. Дина тоже уселась в кресло, достала из чемоданчика журнал, раскрыла его,
— Я не уйду. — Слушай, черт возьми…
— Можете ругаться крепче, я понемногу здесь к этому привыкну. Только предупреждаю: бесполезно.
— Врываться в кабинет в разгар рабочего дня. Я занят, понимаешь, занят,
— Не похоже. Столько времени теряете на напрасные препирательства, — Дина перевернула страничку журнала.
— Да ничего же у меня нет, прострел, продуло. Обычный прострел, или как он у вас там именуется по-латыни. Выпью на ночь перцовки, пустым стаканом больное место потру — и завтра буду как огурчик.
— Не выйдет, — невозмутимо ответила Дина, рассматривая в журнале какую-то картинку.
— Слушайте, кто я, начальник строительства или… хвост собачий? — повысил голос Литвинов. — Ты обязана…
— Вы начальник строительства. Я участковый врач вашего микрорайона. Вы делаете свои дела, я — свои, Каждый должен делать их добросовестно. Давайте руку, измерим давление. Нет, не эту, правую…
В халате, в распахе которого виднелся свитер грубой вязки, в белой медицинской шапочке, почти скрывавшей волосы, в валенках, имевших необыкновенно добродушный вид, эта похудевшая Дина, у которой по высокому лбу пробежали тоненькие морщинки, казалась Литвинову особенно милой. Больше уже не сопротивляясь, он подставлял руку, кидал колено на колено, дышал и задерживал дыхание, а сам смотрел на эту худенькую, спокойную, уверенную в себе и будто даже малознакомую женщину и думал о ее странной судьбе. Приехала влюбленная по уши в мужа, в его имя, в его дела. Приехала, чтобы жертвенно служить своему кумиру, и вот бежала от него… И не в припадке любовного угара бежала к другому мужчине, а в девичью палатку Зеленого городка, к нелегкой своей профессии.
— Ну как теперь живется-то, умница?
— Устаю. Знаете же, нас не хватает… Дышите, дышите глубже… Нет, в легких у вас чисто… Я не очень постарела? Сочиняете, постарла. Мне это Валя сказала, а она у вас врать не умеет. Так вот теперь действительно покажите язык и скажите «а». Нет, и гортань чистая… Вы знаете, Федор Григорьевич, мне иногда кажется, что все эти годы я пролежала в сундуке, бережно во что-то завернутая и посыпанная нафталином. Теперь меня вынули, проветрили на солнышке, выбили из меня пыль, и я живу. Все, застегивайтесь… Вот что — боли эти мне ваши определенно не нравятся, не смейте сегодня никакой перцовки — слышите! И завтра пожалуйте в больничный городок, снимите электрокардиограмму. Иначе придется доставлять аппарат сюда на машине… Сейчас я вам напишу рецепт…
Заходившее солнце освещало завитки волос, выбивавшиеся из-под докторской шапочки. Глядя на эту женщину в белом халате, Литвинов испытывал нежность, желание подойти к ней и, как маленькую, погладить по голове, поцеловать в затылок. От Вали он знал, как отклонила Дина предложенную ей комнату. Знал, что Петин, этот сдержанный, знающий себе цену, скрытный человек, бродит иногда по Зеленому городку или около больничных корпусов, не обращая внимания на иронические взгляды. Знал, что для того, чтобы помогать матери, Дина работает на полторы ставки, устает, знал о ее дружбе с Надточиевым и Дюжевым и догадывался, что и тот и другой, каждый по-своему, неравнодушны к ней.
— Что вы тут меня рассматриваете? — спросила Дина, внезапно подняв голову и перехватив его взгляд. — Этот рецепт я передам Вале, она закажет лекарство. Если станет очень больно, накапайте на кусочек сахара, положите в рот и немедленно зовите врача. Избегайте волнений, резких движений, проститесь с этой вашей гирей…
— Хочешь сунуть меня в сундук, из которого сама выбралась? Дудки! Не влезу, не тот габарит.
— Федор Григорьевич, я серьезно. Мы посоветуемся, может быть, вам придется поехать на курорт.
— А ну тебя к монаху, — рассердился Литвинов. И вдруг почувствовал, как плечо, которое перестало было болеть, вдруг снова точно бы загорелось изнутри.
Когда он вышел из кабинета проводить Дину, в приемной сидел Петин. Он встал, отвесил ей молчаливый поклон. Ни один мускул не дрогнул на его сухом лице, но из острых черных глаз глянула вдруг такая тоска, что Литвинов отвернулся.
— Вы ко мне? Долго ждали?.. Что поделаешь, медику в лапы только попади, — сказал он, стараясь не смотреть на Петина, будто был перед ним в чем-то виноват. — Валя, ты бы хоть доложила, что ли?
— А она меня и вовсе не хотела пускать — говорит, вам нездоровится, зайдите завтра. Строгая девица, — сказал Петин, проходя в кабинет. Присел к столу. — Мы с вами должны поговорить, не как начальник с подчиненным, а как два коммуниста, поставленных партией на ответственнейшие посты, — и будто бы для того, чтобы под-
черкнуть значение этих слов, Петин встал, подошел к обитой дерматином двери и попробовал — плотно ли она закрыта.
— А я думал, что мы и всегда говорим как коммунисты, — сразу настораживаясь, ответил Литвинов.
— Разумеется, но мне хотелось бы это подчеркнуть, потому что разговор неприятный, и мы должны поговорить начистоту.
— А мы, как мне всегда казалось, и до сих пор говорили начистоту. — Боли в плече усилились, но Литвинов постарался произнести это с безмятежным спокойствием.
— Коммунисты должны быть друг с другом откровенны, и, поскольку вы меня однажды упрекнули, что я действую за вашей спиной, я пришел предупредить вас, что я категорически… — Петин сделал паузу и повторил: — Я категорически протестую против всей этой дюжевщины. И буду протестовать и здесь, и в обкоме, и, если понадобится, в инстанциях. К этому меня обязывает моя партия, которая требует, чтобы члены ее были принципиальными, непримиримыми…
— …и глубоко человечными, — закончил за него фразу Литвинов, меняя позу в кресле: когда плечо упиралось в спинку, боль была не так сильна.
— Да, разумеется, и человечными, если под этим немарксистским термином не скрывается либерализм, мещанское благодушие и политическая слепота.
«А может быть, дорогой товарищ, вы вызываете меня на скандал, — вдруг подумал Литвинов, вспомнив, что в приемной у двери сидит этот сдобный красавчик Пшеничный — один из самых верных петинских сателлитов. — Может быть, и свидетеля припасли, чтобы соорудить еще одно письмо «молодых товарищей». Ну нет, спектакль не состоится».
И еще больше насторожившись, он продолжал разговор на «вы»:
— Ваши мотивы?
— Во-первых, я протестую как коммунист. Сейчас, когда партия ведет войну с пьянством, устраивать триумфальную встречу человеку, опозорившему в столице честь нашего великого строительства, устраивать, вопреки общественному мнению, вопреки прессе, это… Простите, позвольте мне из уважения к вам не называть это собственным именем. Во-вторых, я протестую как инженер. Мне известно, к чему однажды привела эта идейка, может быть и заманчивая для тех, кто не очень глубоко разбирается в технике… Я вам об этом докладывал и устно и письменно… Мы строим не какую-нибудь там межколхозную электростанцию. Мы строим мировой уникум, за нами следят миллионы глаз, мы не можем, не имеем права допустить…
— В-третьих? — тоненьким голосом перебил Литвинов. Весь сжимаясь от боли в плече, он делал невероятные усилия, чтобы это не показать.
— В-третьих, я слишком уважаю вас, чтобы позволить вам несколько… э-э… необдуманно поставить под удар ваш авторитет… Лично меня это не затрагивает. Но как человек честный и принципиальный, видя, что вы делаете ложный шаг…
— …Вы удерживаете меня? Спасибо. Я очень ценю честных, высокопринципиальных, бескорыст-,1 ных людей. — Литвинов сказал это совсем спокойно, но грубое лицо его было бледнее обычного и как-то все неестественно напряжено. Петин видел это. А когда начальник встал и пошел к вде «данному в стену сейфу, Вячеслав Ананьевич заметил, как он болезненно прикусил губу.
