Ефим Пермитин - Три поколения
Но тут Амоска опять испугался кощунственной своей смелости и снова поспешно приник лбом к холодным половицам, зашептал:
— Каждую ночь прошу я тебя, господи: хоть малым, да окажи себя — и на всю жизнь больше не усомнюсь…
Колени Амоски от напряжения и холода начали дрожать, правая рука устала в плече. В голову непрошеными вползали Митины рассказы о боге, выдуманном людьми в далекой древности, об иконах, об идолах, о поклонении змеям, зверям, грому, молнии…
— Не верю я в тебя, — отвердевшим голосом еще раз сказал Амоска. — Лес, трава летом под солнышком нагреются за день, ночью остынут — роса выступит. А бабы и старики болтают: росу господь послал… Не верю, как хочешь, а не верю в тебя, господи. Ребятам в ячейку надо, а они тебя боятся, с тобой же в ячейку и нехорошо, и не примут… В малости окажи себя. Стукни меня в левую щеку, что тебе стоит…
От неожиданного притока смелости у Амоски выступил холодный пот.
«Вот сейчас стуканет, вот стуканет…»
Мальчик снова замахал рукой у лица и живота и до боли стукнулся лбом о холодный пол.
С богом Амоска разговаривал точно с большим, страшным чудищем, охраняющим темный и узкий проход к чистому полю. Из ребячьего озорства плюнув чудищу в морду, он молитвами и поклонами старался заговорить ему зубы, чтобы сделать робкий прыжок вперед, а через минуту снова плюнуть, и снова заговаривать, и снова воробьиным прыжком — к близкому выходу.
Амоска с трудом поднялся. Шатаясь, подошел к порогу и полез на полати. «И сегодня, как вчера, ничего не добился, только время провел…»
Глава LII
Каменный дом, бывший когда-то наполовину собственностью Белобородова (тесть, при народе хлопнув зятя по плечу и указав на дом с каменными складами, сказал: «Денис! Умру — все твое будет»), теперь пугал Дениса Денисовича.
«Облик у него ровно и тот же, а душа в нем чужая…»
Глядя на крышу, на окна, Белобородов видел, как изменился заласканный им когда-то в мыслях большой, красного кирпича, с причудливым карнизом дом.
Как легко и радостно входил он, бывало, на широкое полукружье парадного крыльца! С каким непередаваемым волнением прикасался к толстой бронзовой ручке с головой льва! В первые годы советской власти Денис Денисович, проходя мимо дома, сердито хмурил брови при виде облупившейся краски на рамах, непокрашенной, ржавеющей крыши. Скрипел зубами:
— Хозяева… ххо-ззяе-ва! Гроб вам с могилой!..
Хотелось подойти вплотную, прикоснуться рукой к холодным каменным бокам, огладить, приласкать, шепнуть: «Потерпи немножечко… Немножечко потерпи, дружок». Но вот уже два года, как Денис Денисович вовсе перестал ходить мимо «своего» дома. И теперь, при взгляде на него, Денису Денисовичу показалось, что ровно бы ниже стал дом за эти годы, словно ссутулился от тяжелой какой-то своей думы и глядит враждебными глазами.
— Хозяина не признал своего! Хозяина, дурашка, не признал, — тихонько зашептал Денис Денисович, как раньше.
Но дом еще суровей нахмурился зубчатым карнизом.
Денис Денисович остановился, вспомнил, зачем он пришел сюда, и понял, почему таким холодным и пугающим стал казаться ему его когда-то «собственный» дом.
В здании районного комитета партии, в той самой комнате, где у тестя-батюшки была боковушка-спальня, теперь комната для приезжающих из района членов партии и комсомола. И там, в этой самой комнате, его, Дениса Денисовича Белобородова, сын, Димитрий Шершнев. Не сын — колун, занесенный над головой.
Денис Денисович дважды прошел мимо окон той самой комнаты. Окна пучились тускло и холодно, как глаза мертвой Фенюшки. Надо было входить: надо было увидеть его, сделать что-то такое, что могло бы отвести занесенный над его головой колун. Надо было…
Но дом был пугающе хмур, и холодно, тускло светились окна. Неслышно ползли сумерки, хрустел и взвизгивал снег под ногами… Вместе с сумерками глубже и глубже в душу Белобородова вползал, укреплялся страх.
«Вот пройду еще один раз и войду…» Но снова и снова недоставало сил поднять ногу на первую ступеньку крыльца. От страха и бессилия душила злоба.
«Змееныш… Не раздавил тогда гадину… голову теперь поднял, в самое сердце норовит ужалить…»
«Сын ведь он тебе… сын, — выплыла непрошеная жалость. — А тюрьма, а разорение?» — вскинулся Денис Денисович и чуть не бегом бросился по улице.
Митя встал перед Денисом Денисовичем как опаснейший неминучий враг, которого нужно обойти, повернуть дело так, чтобы все рассыпалось, прошло, подобно сну.
«Надо идти и что-то сделать, что-то сделать», — твердил себе Белобородов.
Окна дома вспыхнули… Заходить при свете было еще страшнее. «Подожду, может быть, сам выйдет. Надо один на один».
Взвизгивал и взвизгивал снег под ногами. Морозно, а лицо и руки горят. Скрип двери словно ножом полоснул по сердцу. Приник к высокому каменному забору Денис Денисович. На крыльце, оправляя шапку, показалась высокая, нескладная фигура.
— Не он!
Человек, стоявший на крыльце, исчез, словно провалился. Денис Денисович вспомнил, что рядом с парадным крыльцом — калитка во двор.
Вскоре Белобородов услышал на дворе скрип снега под лошадиными ногами.
Из распахнутой калитки вышел большой, прихрамывающий человек, за ним высунулась сначала одна, потом другая лошадиная голова.
— Мокей! Мокеюшка!
Лошади шарахнулись в сторону от кинувшегося на них человека. Мокей остановился и присмотрелся.
— Тебе чего? — узнав Дениса Денисовича, грубо спросил он.
Я это гляжу, ровно бы и Мокей, и будто бы и не Мокей… Нет, думаю, Мокей… Вот только хромота у него откуда? Откуда у него, думаю, хромота?
Словно не замечая нахмуренных бровей и грубого голоса Мокея, Белобородов шел рядом с ним по направлению к реке.
— С пушниной никак? В цене пушнина ноне, соболишка особенно. Помогу. Всей душой помогу. Высшую цену возьмем. По самому что ни на есть высокому стандарту проведем своим людям… Как добыча-то?
Мокей, опустив голову, смотрел под ноги. «Эко крутится, эко крутится! — думал он, и ему почему-то было стыдно за этого когда-то именитого на Алтае купца, рассыпающегося теперь перед ним. — Приперло, видно, голубчика…»
Глубокая личная обида на Дениса Денисовича за обман успела уже обмелеть. Остались лишь стыд да неловкость.
— И с пушниной, и так дела есть, — не отрывая глаз от укатанной дороги, уклончиво ответил Мокей.
Воду в проруби затянуло малахитовой пленкой льда. Лошади храпели, били передними ногами о толстую закраину, пытались опуститься перед прорубью на колени. Денис Денисович угодливо пробил каблуком сапога отверстие во льду и добродушно подгонял лошадей к проруби.
— Э, чтоб вас бог любил, эка пужливы сколь…
Лошади продолжали храпеть, боязливо косились на необычайно высокую, выбитую скотом закраину проруби, дрожали и пятились.
— Не подойдут, Мокеюшка, ведро бы надо… Ой, не подойдут…
Казалось, все внимание Дениса Денисовича в этот момент было сосредоточено на Мокеевых лошадях.
— На ту сторону, на ту сторону проруби перейди, — советовал он.
Мокей перешагнул прорубь и натянул поводья. Первая лошадь, сжавшись, прыгнула за Мокеем через узкую полосу темневшей воды. Следом за первой прыгнула и вторая. Денис Денисович тоже перебежал на другую сторону и снова начал подгонять лошадей:
— Ну, христовенькие… ну, миленькие…
Передняя лошадь, наконец, медленно опустилась на льду на колени, осторожно вытянула шею и дотянулась губами до воды. Рядом с первой так же осторожно припала и вторая.
Кони пили долго, процеживая холодную воду сквозь губы. Стоявшие рядом Мокей и Денис Денисович негромко подсвистывали им. То одна, то другая отрывалась от проруби и поднимала голову. С мягких, замшевых губ, залитые лунным светом, причудливо искрясь, сбегали зеленоватые струйки воды.
Мокей, все еще ощущая неловкость, стоял, потупившись, и не знал, о чем ему говорить с Белобородовым.
«Вот-то еще высунулся, как бес из подворотни, прости ты, господи! — начинал уже сердиться он. — Стой теперь с ним, как все равно что без штанов перед народом…»
Мокею была непереносна эта неловкость. Суетившийся с ним рядом и подсвистывавший лошадям Денис Денисович раздражал угодливостью.
Кони поднялись, встряхнулись и потянули от проруби.
— Пойдем-ка, Мокеюшка, замерзли лошадки-то.
Обратную дорогу шли молча. Мокей не нашелся, о чем заговорить, а Денис Денисович обдумывал, как попросить Мокея, чтобы тот выслал Митю для разговора.
— Этот… как его, сынок-то мой, приехадчи с вами? — начал он наконец.
Мокей вскинул на Белобородова глаза и утвердительно мотнул головой. Денис Денисович замолчал и, только когда Мокей распахнул калитку, схватил его за рукав зипуна:
