Виталий Закруткин - Сотворение мира
Немецким батальоном, засевшим в Самбеке, командовал давний приятель Рауха, никогда не унывающий капитан Хельмут Зеегер. Он и пригласил Рауха, приехавшего в Таганрог, «понюхать пороха» в ночь под Новый год на переднем крае и выпить за победу Германии в этой проклятой войне.
В тесном подвале при свете автомобильной фары, подключенной к аккумулятору, собралось человек десять офицеров. На столе стояла оставшаяся от сочельника крошечная эрзац-елка, ее прислала из Германии любовница Зеегера. Вокруг неестественно яркой елки были расставлены тарелки со снедью, а между ними миски, в которых поблескивал странный лед, красного цвета.
— Что это? — удивленно спросил Раух.
Капитан Зеегер засмеялся:
— Это, Юрген, то, что начальство присылает на фронт вместо снарядов и теплой одежды, — французское вино для поддержания нашей отваги. Но, к сожалению, вино везут в холодных вагонах, бутылки от мороза лопаются, а нам достается только красный лед…
Перед полуночью офицеры сгрудились вокруг стола, ели ветчину, норвежские консервы, пили, черпая кружками из мисок, оттаявшее теплое вино, быстро пьянели. Под сводами подвала мутным облаком клубился табачный дым. Кто-то тихо затянул сентиментальную песню, кто-то жаловался на неудачу под Ростовом, на то, что наступление немецкой армии застопорилось и теперь приходится прятаться, как крысам, в дурацких подвалах.
Юрген Раух пил кружку за кружкой и вскоре тоже почувствовал дурманящее мозг опьянение. Расстегнув мундир и опустив рыжеволосую голову, он раскачивался на скрипящем табурете, не вслушиваясь в бессвязные разговоры офицеров. В этот вечер ему все показалось далеким, ненужным, не имеющим никакого отношения к его, Юргена Рауха, жизни: и эта жестокая, затеянная фюрером война с ее кровью, смертями и грязью, и циничная Ингеборг, которая где-то в Польше инспектировала концентрационные лагеря, и пьяные офицеры вокруг, и удушающий запах гари от раскаленной печи в углу мрачного подвала.
С грохотом опрокинув табурет, Юрген поднялся, неловко, не попадая пальцами в петли, застегнул мундир и, пошатываясь, оскользаясь на влажных, пахнущих мочой ступеньках, вышел из подвала, огляделся. В темноте едва просматривались руины деревенских домов, совсем близко, внизу, угадывалась речушка. С севера тянул морозный ветер. Поднималась метель. Со стороны русских окопов не было слышно ни одного выстрела.
Юрген прижался спиной к холодной, покрытой инеем стене. Он до сих пор находился под впечатлением того, что совсем недавно довелось ему пережить в Огнищанке, деревне, где он родился и вырос, где и сейчас еще стоял приземистый родительский дом, а на убогом кладбище была давно похоронена мать… В эту новогоднюю ночь Юрген как бы заново побывал в родном доме, восстанавливая в памяти каждую секунду, каждую встречу с людьми, и особенно с Ганей, которую любил много лет и теперь увидел замужней женщиной, матерью троих детей.
В Огнищанку Юргена доставил его шофер Ганс Янеке, молчаливый холостяк, когда-то работавший учеником на фармацевтическом предприятии покойного дяди Готтлиба Риге. Ганс остановил штабной «мерседес» возле колодца, чтобы подлить в радиатор воды. Там, у водопойного корыта, дурачились, обливая друг друга, немецкие солдаты. Увидев Юргена, они присмирели, вытянулись.
Юрген не слушал, что докладывал ему фельдфебель, он был во власти своих дум: отсюда, от колодца, до заветного дома Раухов было не больше ста шагов. Дом, с ржавой железной крышей, стоял, как и прежде, на пологом холме, и, как прежде, примыкал к нему поредевший, наполовину вырубленный парк. Не было только тогдашнего высокого деревянного забора, и ворота, кажется, другие — пониже, отчего весь двор выглядел уныло.
— Ты, Ганс, подожди меня здесь, — волнуясь, сказал Юрген. — Вот в том доме на холме жили мои дед и отец, в нем я родился. Мне лучше пойти туда пешком, одному, а ты подъезжай через полчаса…
С каждым мгновением замедляя шаги, он стал подниматься на холм. Постоял у парка, отдышался. Вспомнил о тополе, на котором двадцать лет назад, покидая Огнищанку, вырезал отцовским охотничьим ножом свои инициалы: «Ю. Р.» Тополь был на месте, но на огрубевшем его стволе вместо двух памятных букв Юрген увидел только розоватые наплывы молодой коры, давно уже затянувшие глубокие порезы. «Да, время беспощадно», — печально подумал Юрген и нерешительно зашагал к дому.
У дверей покосившейся веранды он увидел невысокого старика с густыми седеющими усами. Старик стоял, сунув руки в карманы поношенной суконной куртки, с выражением тревоги и страха смотрел на приближающегося немецкого офицера. «Это тот самый фельдшер, о котором когда-то писал мне священник отец Ипполит, — догадался Юрген. — Кажется, боится меня: знает кошка, чье мясо съела… Но при чем здесь фельдшер? Разве он изгонял моего отца из родного дома? Зачем же я буду мстить ему? Нет, нет, нельзя унижать свое достоинство и давать волю звериным чувствам».
Юрген медленно подошел к засыпанному палыми листьями крыльцу, коснулся рукой увитой серебряным шнуром фуражки, спросил учтиво:
— Вы живете в этом доме?.. Когда-то я тоже здесь жил. Моя фамилия Раух. Может быть, слышали?
— Да, мне рассказывали о вас, господин Раух, — явно стараясь не выдать волнения и страха, сказал старик. — Я здешний фельдшер Ставров, Дмитрий Данилович. Меня и мою семью поселили в вашем доме в двадцать первом году. В одной половине дома тогда организовали амбулаторию, в другой, меньшей, живу я с женой.
— Мне писали об этом, — сказал Юрген и, помолчав, добавил: — Прошу вашего разрешения взглянуть на комнаты, в которых я рос.
— Пожалуйста, господин Раух, — бледнея, пробормотал Дмитрий Данилович и посторонился.
Заметив замешательство старика, Юрген проговорил, теребя стянутые перчатки:
— Ради бога, не бойтесь меня, господин Ставров. Я чувствую, что вы наслышаны о жестокости немецких войск. О ней немало пишут большевистские газеты, и, к сожалению, не все из этих писаний является вымыслом и пропагандой. Война вообще жестока.
Юрген Раух не знал истинной причины смятения Дмитрия Даниловича. Откуда ему было знать, что в одной из комнат старого рауховского дома лежит за большой русской печью тяжело раненный комиссар Михаил Конжуков, что фельдшер боится не за себя, не за свою жизнь, а за жизнь этого хоть и вооруженного двумя пистолетами, но совершенно беспомощного человека.
— Не бойтесь, пожалуйста, повторил Юрген. — Поверьте, я не причиню вам ничего дурного. Вы покажете мне только те комнаты, где находится амбулатория, а смотреть ваше, господин Ставров, жилье я считаю неловким и неприличным…
Они прошли в амбулаторию. Дмитрий Данилович остановился у дверей, а Юрген скользнул взглядом по застекленным шкафам с разноцветными банками, колбами, сверкающими никелем инструментами и присел на обитую белой клеенкой кушетку. Опустив голову, долго сидел молча, потом проговорил, слабо улыбаясь:
— На этом месте у нас стоял старый-престарый диван…
На нем любил подремать отец. А вон в том углу на этажерке лежали книги и журналы. Мне разрешали снимать их с полок и смотреть картинки… Давно это было… Очень давно…
Юрген поднялся, постоял у окна, всматриваясь в нахохленные крыши огнищанских изб, потом, сам удивляясь своей смелости, спросил:
— Скажите, пожалуйста, господин Ставров, где сейчас живет Анна Лубяная? Ее тогда называли Ганей. Она как будто вышла замуж за Демида Плахотина. Так мне писали.
— Плахотины построили домик на краю деревни, — сказал Дмитрий Данилович, — неподалеку от пруда, возле старой гати. Может, помните?
— Да, да, я помню гать и вербы на ней, — глухо ответил Юрген. — Из вербовых веток мы когда-то мастерили свисточки. У них был очень нежный звук, у этих маленьких свирелей… — Он повернулся к Дмитрию Даниловичу и неожиданно добавил, запинаясь: — Этой самой Гане было тринадцать или четырнадцать лет, когда я впервые заметил, какая она красивая девочка. И понимаете, господин Ставров, влюбился в нее. Странно, не правда ли?.. Когда меня с отцом и сестрой большевики выселяли из России, я в отчаянии побежал к Лубяным, звал Ганю в Германию, жениться на ней хотел…
— У Анны Плахотиной трое детей, — перебил его Дмитрий Данилович.
Взволнованно постукивая пальцами по оконному стеклу, Юрген стал натягивать перчатки.
— Прощайте, господин Ставров. Мне хочется увидеть эту женщину…
Юрген еще раз окинул взглядом амбулаторию, надел фуражку и вышел. Возле дома его ждал Ганс на чисто вымытом «мерседесе».
Они поехали к огороженному плетнем деревенскому кладбищу.
Ганс остановил автомобиль у покосившихся кладбищенских ворот. Внизу свинцово поблескивала тронутая рябью вода. Над прудом, низко свесив безлиственные ветки, тихо шумели вербы.
