Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев
XXI
С деньгами было нетрудно запутаться. Перед отъездом в Москву на выставку Терентий получил в исполкоме командировочное удостоверение и шесть тысяч рублей денег образца 1923 года. Каждый рубль равнялся одному миллиону рублей денежных знаков, изъятых из обращения год назад. Предвика Вересов, подавая деньги, подсчитанные по старому курсу, так и сказал:
— Вот тебе, товарищ Чеботарёв, на расходишки шесть миллиардов, да лучше будет, если ты их попутно в Вологде обменишь на червонцы. За шесть миллиардов ты получишь около двадцати рублей новыми устойчивыми деньгами. Иначе твои миллиарды в недельный срок иссякнут, как дым, и никуда они тебе не пригодятся…
Подсказ предвика Вересова, как потом оказалось, был очень кстати.
Пароход «Достоевский» отчалил от Усть-Кубинской пристани в сумерки. Ночь до Вологды Терентий провёл на палубе, переполненной пассажирами. Нашлись знакомые, и разговоров хватило до самого утра. На том пароходе, внизу на корме, в, окружении ящиков, бочек и канатов стояла чернопёстрая корова. Тут же на узлах, под лоскутным одеялом вместе с ребятами своими Колькой и Алёшкой теснилась Лариса Митина. Увидев Чеботарёва на палубе, она обрадованно спросила:
— Вот не знала, что такой попутчик будет. Куда это, Терентий Иванович?
— В Москву! — не без гордости ответил Чеботарёв, — а ты?
— Я на бумажную фабрику «Сокол». Совсем. С коровой и ребятами. Окна, двери в избе досками захлестала. Поехала счастья пытать, пока мои годы не ушли. Да ты с палубы-то спустись к нам, зачем там на ветру стоять.
Внизу возле уныло стоявшей коровы, под шум пароходных колёс, словоохотливая Лариса говорила без умолку:
— Сначала я ребят устроила, а потом и мне дело нашлось, и жильё готовое, и для коровы место. Заживём! И откуда я смелости набралась, сама не знаю… Хорошо тебе, Терентий Иванович, ты вот в Москву едешь. Покойный наш сосед Алексей Турка, бывало, туда на съезд комбедов ездил. Ленина видел. Может и ты Ленина повстречаешь? Если посчастливит. Так бы и съездила в Москву…
Лариса закрыла одеялом уснувших сыновей, собрала пучки травы из-под ног коровы в одну кучу и, упрочившись на порожнем ящике, снова заговорила:
— Однажды в жизни, в молодости, и я в Вологде побывала. Ездила вот так на пароходе. И захотелось мне там в цирк попасть, а нет денег на билет. Ну, а я смолоду отчаянная девка была. Обошла вокруг этого цирка и нигде лазейки подходящей не нашла. Зато на моё счастье крыша на цирке была парусиновая. Вот вечером я на неё и вскарабкалась. Публика заняла свои места, хлопает ладонями, а я лежу тихонько на самом куполе, парусину туловом огнетаю да гвоздём дырку проковыриваю пошире, чтобы виднее было. Меня никто не видит, а я всё-всё вижу. Вот наездница голая на одной ноге на хребте у лошади стоит и скачет по кругу во весь дух! Только она отъездилась, две пары вороных, как смоль, танцевать пошли. И таково, складно, и никто ими не повозничает, а сами под музыку. А музыка так и грохочет, так и грохочет! Потом гляжу, который над лошадями старшой, разложил цифры, на дощечках написанные, да щёлкнул кнутом, выскочила лошадь ростом некрупная, а сбруя блестит, как риза на попе. Пробежала лошадка по кругу два-три раза, подошла к своему хозяину, что с кнутом, и слушает, что тот ей скажет. А он ей и говорит во весь голос:
«Ну-ка, подай мне цифру два!».
Лошадка пробежала по кругу, понюхала цифры на дощечках, хвать зубами доску со вторым номером и к нему. Потом он её просит подать цифру три, потом четыре, она ему без ошибочки подносит. Потом хозяин этот спрашивает её: два да три да четыре сколько будет? Лошадка вильнула хвостом, подбежала к цифрам, выбрала девятку и тащит к нему в зубах! «Пожалуйте!..» И хорошо бы уж, с лошади по арифметике и нельзя больше спрашивать. Так нет, этот человек не унимается, даёт ей задачу четырежды два. Она решает. От десяти отнять шесть, она опять решает… Вдруг в потёмках, на парусиновой крыше кто-то сильно берёт меня за ногу, тащит вниз и говорит неласково; «А ты как сюда залезла, красавица?! До самых музыкантов крышу промяла!». И бьёт меня по спине. Оказывается, управляющий в красном кафтане с золочёными пуговицами. Ну, самое-то главное я всё же успела увидеть. Приезжаю в деревню, домой, рассказываю людям про умных лошадей, про лихую наездницу, — не верят! «Ты, — говорят, — ещё про конька-горбунка расскажи, тот и человеческим голосом говорил!..» Мало ли что в сказке бывает, а это, — говорю, — я видела своими глазами. И за это видение мне ещё по хребту попало…».
Лариса помолчала, поправила на голове помятый ситцевый платок и, облокотясь на железный обнос, посмотрела на извороте в сторону Сухонских фабрик. Вечернюю мглу прорезало мерцание тысяч огней.
— Люблю, когда глазу весело, — подумав, глубокомысленно сказала Лариса. — Прожила в деревне, как в яме, ничего не видела хорошего. А тут, глянь, Терентий, сколько свету! Ночью под ногами иглу найдёшь… Ребята! Довольно дрыхнуть. Печаткино проедем, под железный мост проскочим — тут и Сокол, — нам вылезать.
Растолкав обоих сыновей, Лариса снова обратилась к Терентию:
— Думаю, и ты в селе недолго наслужишь. Переедешь куда-либо в город.
— Пока послужу, а там надобно будет и об учёбе подумать.
— Тебе учение впрок. А я своих ребят заставлю работать. Алёшку шофёром сделаю, Кольку в сапожную мастерскую отдам. Не всем же с бумагами ходить да разговоры говорить. Ведь кому что от роду дано: но будь ты хоть кочегар, хоть комиссар, а работай везде по совести и помни о людях, о народе, он твой друг и хозяин.
— Справедливые слова, Лариса, справедливые, — с готовностью подтвердил Чеботарёв.
На Сокольскую пристань с кормы по широкой сходне вышли сначала Колька и Алёшка с мешками и узлами на плечах. За ними Лариса повела на верёвочном поводке послушную корову. Терентий стоял на освещенной палубе «Достоевского» и мысленно представлял жизнь Ларисы на новом рабочем пристанище.
— Эта сумеет, не пропадёт. Сама в люди выйдет и ребят выведет…
В туманное утро пароход шёл тихим ходом. Но вот из-за кадниковских лесов вынырнуло солнце, туман быстро рассеялся. Впереди, за кирпичными заводами, за коровинскими ветряками, за селом Турундаевом, показалась древняя Вологда. Зелень садов и бульваров перемешалась с белокаменными и крашеными деревянными домами. И много, очень много высилось отживших свой век старинных церквей. По своему разумению
