Виталий Закруткин - Сотворение мира
Когда старшина ушел, Андрей повнимательнее оглядел палату. На близко сдвинутых койках лежали раненые с почерневшими, искаженными болью лицами, но ни один из них не стонал, не жаловался. Кто спал, а кто, повернув голову, неотрывно смотрел в окно.
Над городом медленно плыли низкие, свинцового оттенка зимние облака.
4Прошло уже полгода с того дня, когда отрезанный от полка кавалерийский эскадрон, в котором служил Федор Ставров, оказался в окружении. Было предпринято шесть отчаянных попыток прорваться через линию фронта к своим. Ничего из этого не получилось, и Федору пришлось в конце концов увести уцелевших, измотанных боями людей в глубокий вражеский тыл, укрыться в белорусских лесах. От эскадрона осталось только девять израненных, голодных, почти безоружных бойцов. Однако к ним все время присоединялись такие же, как они, окруженцы: пехотинцы, минометчики, артиллеристы, саперы, двое пограничников, обожженный танкист. К осени под началом Федора Ставрова собралось уже более тридцати человек.
Так в непролазных чащах возник и начал действовать партизанский отряд «Родина». Командуя им, Федор избрал единственно правильную, с его точки зрения, тактику: не задерживаться на одном месте, быть все время в движении, совершать налеты на малочисленные немецкие гарнизоны и тотчас же исчезать, по возможности не оставляя следов. Самый спокойный, уравновешенный и рассудительный из братьев Ставровых, Федор до мелочей продумывал каждую боевую вылазку, никогда не горячился, ни на кого не кричал, говорил негромко, неторопливо, о людях и лошадях заботился с крестьянской рачительностью, был в меру строгим и требовательным, и это привязало к нему партизан, большая половина которых оказалась значительно старше его по возрасту. Следуя примеру оставшихся в живых бойцов-кавалеристов, партизаны именовали Федора не командиром отряда, а «товарищем политруком» или просто «политруком».
Со своей гимнастерки и потрепанной шинели Федор не спорол ни синих петлиц с эмалевыми квадратами, ни алых нарукавных звезд. Того же требовал и от других.
— Да, теперь мы партизаны, — говорил он, — но, прошу учесть, партизаны, в общем-то, особые, потому что представляем собою воинское подразделение с железной дисциплиной, с подчинением всем уставам Красной Армии.
То, что в отряде есть двое бойцов, которые, скитаясь по лесным деревушкам, успели обменять военную форму на какое-то гражданское старье, вызывало у него острое чувство досады. Сперва он только хмурился при встрече с ними, потом не выдержал, вызвал их к себе, осмотрел с головы до ног и сказал твердо:
— Вот что, товарищи! Ваше желание уцелеть в тылу врага мне понятно. Не вы одни, спасая жизнь, стали этакими новогодними ряжеными. Не хочу упрекать вас за это. Но вы теперь опять в воинском подразделении. Поэтому приказываю где угодно найти положенное обмундирование и нашить на воротники синие кавалерийские петлицы.
Неизвестно, как и у кого, но оба бойца дня через два добыли гимнастерки, красноармейские брюки, сапоги, шинели и доложили Федору об исполнении его приказания.
Однажды на лесной дороге партизаны «Родины» разгромили немецкий обоз, захватили лошадей и покрытые брезентом повозки, а в них шанцевый инструмент, огромные термосы, рулоны бумаги, пищевые концентраты, мыло и тюки с бывшими в употреблении, но отстиранными бинтами я марлей. Все это пригодилось отряду. У каждого из бойцов была теперь лошадь. Брезентовые укрытия с повозок превратились в палатки, а несколько термосов — в печурки для обогрева. Бумагу же хозяйственный Иван Иванович Кривомаз скуповато выдавал образованному начфину Шнейдеру, и тот в дневках выпускал боевые листки.
Нашлось применение даже для толстой конторской книги, на переплете которой красовалась немецкая надпись «С нами бог». По приказу Федора тот же начфин Шнейдер записывал в нее боевые дела отряда: сколько и где разоружено полицаев, кто из них расстрелян за издевательства над советскими людьми, грабежи; сколько и когда уничтожено немецких карателей из гестапо и комендатур; результаты налетов на вражеские гарнизоны и военные склады; взрывы мостов и освобождение заложников.
Чем дальше шло время, тем чаще задумывался Федор о создании базы для зимовки отряда. Близилась пора холодов, осенние дожди сменились снегами и метелями, люди мерзли в палатках, кони тощали на скудном веточном корме.
Вместе с Иваном Ивановичем Кривомазом Федор неделю ездил по лесам, отыскивая подходящее место базирования. Наконец выбрал глубокий извилистый овраг, густо заросший кустарником.
Несколько дней партизаны рыли в почти отвесной стене оврага землянки, похожие на пещеры, укрепляли их своды бревнами, мастерили печи и нары, оборудовали защищенный от ветров навес для лошадей, соорудили продуктовый склад, в который завезли муку, картофель, сало, мясо, добытые в колхозах, еще не разграбленных оккупантами. Колхозники охотно делились с партизанами всем, что у них было, лишь бы добро не попало врагу…
В первых числах декабря пошли обильные снега. Они завалили лесные дороги и тропы, схоронили под сугробами следы саней и телег. Теперь даже самый зоркий немецкий летчик не мог бы обнаружить партизанскую базу.
Федор решил дать людям отдых, а чтобы они не томились в безделье, организовал занятия по изучению оружия и воинских уставов, по уходу за лошадьми. В планы его входило также установление прочных связей с населением окрестных сел и деревень. Но с этим он не торопился, проявляя, может быть, чрезмерную осторожность, опасаясь напороться на предателей. За полгода скитаний по оккупированной противником территории ему довелось встречаться с заядлыми контрреволюционерами из эмигрантов, потянувшимися в Советский Союз вслед за гитлеровской армией, с бывшими кулаками, превратившимися в бургомистров и сельских старост, с уголовниками в роли полицаев. Иногда среди фашистских прихвостней каким-то непостижимым образом оказывались и те, кого все считали вполне добропорядочными советскими гражданами, с кем водили дружбу коммунисты, а потом эти мерзавцы побежали в гестапо выдавать своих друзей, их жен и детей. Это больше всего поразило Федора, и в характере его обострилась настороженность, стала даже развиваться болезненная подозрительность к любому незнакомому человеку. Тщетно пытался образумить его старший по возрасту и прошедший долгую партийную школу Иван Кривомаз.
— Обниматься с каждым встречным я, дорогой Иван Иванович, не намерен, — упрямо твердил Федор. — Рентгена у меня в кармане нет, а гада на глазок в одну минуту опознать трудно. Они умеют прикинуться ангелами, как тот секретарь сельсовета, который сам привел в гестапо одиннадцать командирских жен и которого мы шлепнули прямо в его поганой, оскверненной предательством хате.
— Неправильно это, товарищ политрук, — продолжал настаивать Кривомаз. — Мы отгородились от народа. Сидим в своем овраге навроде медведя в берлоге. Нехай хлопцы пройдут по хуторам, себя там покажут и с надежными людьми свяжутся.
— Давай оставим этот разговор, — отмахивался Федор. — У надежных людей надо не только жратву да коней выпрашивать. На хутора нужно еще и правду о войне нести. А чего мы с тобой знаем о войне? Ничегошеньки! Это — первое, товарищ старшина. Второе же то, что против немецких танкистов нельзя выступать с колхозными вилами да топорами. Значит, следует подготовиться хорошенько, а потом уж действовать. Вот и возьми на себя выполнение такой задачи. Для начала добудь хотя бы батарейный радиоприемник…
Пока старшина Кривомаз, прихватив с собой двух парней, бродил по селам в поисках радиоприемника, Федор места себе не находил от все усиливающейся тоски. Днем он искал спасения в занятиях с бойцами: по памяти пункт за пунктом излагал им Боевой устав конницы, учил их стрельбе из карабина и пистолета, взялся даже за строевую подготовку. А когда наступали сумерки и лагерь затихал, совсем не знал, куда девать себя. Тоска гнала его на поросшую кустарником бровку оврага. Там он прохаживался как часовой, вслушивался в поскрипывание затвердевшего от мороза снега, вспоминал Огнищанку, отца, мать, братьев, сестру и готов был полжизни отдать, чтобы хоть на мгновение увидеть, как там они: живы ли, здоровы ли?.. Или, может быть, расстреляны гестаповскими палачами?.. Или скитаются где-нибудь по дорогам, растеряв друг друга?
В ночном лесу негромко потрескивали обледенелые ветви деревьев, мирно светилось усыпанное звездами небо, фыркали под навесом сонные лошади, а Федор все ходил и ходил, спрашивая себя: «Что же все-таки случилось, политрук Ставров? От тебя, коммуниста, ждут ответа подчиненные тебе люди. Почему ты, как зафлаженный волк, уже столько месяцев мечешься по родной советской земле? Ведь ни при каких обстоятельствах не может пасть все, во что ты верил вместе с миллионами таких же коммунистов! Но ведь это только вера, твердая, неистребимая вера. А от тебя люди ждут объяснений происходящего. Объяснений и действий!»
