Две недели - Роберт Александрович Балакшин
Друг подавал мне водку в стакане.
Друг говорил, что это пройдет.
Друг познакомил с Веркой по пьяни,
Мол, Верка поможет, а водка спасет, —
затянул сзади хриплый магнитофонный голос.
Карташов посмотрел в спину Клавке.
— Что за баба у тебя? — спросил Эдька. — Женился опять?
— Иди ты!
— Кроме шуток. Неделю назад едем с холодильника, вижу, идешь с какой-то.
— Не женись, Михаил. Ты что, — решительно вступил уже совсем окосевший Колька.
— Есть тут у меня одна. Похаживаю изредка, чтоб не зазнавалась, — начал было Карташов и замолчал. Что попусту языком молоть. Не о чем было рассказывать. Обнял-то один раз. И то она позволила. Мужик, называется!
«Ну, рассказывай, рассказывай! О картинке, о глазунье, что дрова сегодня за спасибо привез. О глазах Эдьке расскажи, чего ты в них увидел. Какое кино. Посчитает он тебя за дурака. И правильно сделает. Что в бабьих глазах увидеть можно? Уловку одну. И что такое, по сути дела, глаза? Студень, и стеклышко внутри».
Карташову были приятны эти мысли, было приятно, что в пьяном озлоблении перечеркнул он все, что необъяснимо влекло его к Лизе, словно вернулся он в ту удобную обношенную одежду, в которой ходил столько лет, обтерпелся и привык к ней. Что с ним такое случилось, блажь какая-то. Ведь, бывало, и раньше давали ему от ворот поворот. А он только присвистнет, и аля-улю… рулю! А тут? И за кем?! Фря какая нашлась, сырец-то в печку садит, а туда же — выкобенивается, порядочную корчит. Видал он всяких. Не живой человек она, что ли?
— Вот так, Эдик. Прощай! — сказал он угрюмо, с размаха припечатав ладонь к холодной мраморной плите столика.
«Если сразу зауркает, скажу, что за деньгами пришел».
11
Обшарив всю дверь — ручка куда-то пропала — Карташов рванул за край мешковины у притвора и вошел.
Все здесь было то же, только конторка застелена новой цветастой, еще распространявшей острый запах, клеенкой, на полу раскатаны мягкие домотканые половики, а под умывальником — не старая, с серым хоботом жестяная раковина, а нарядная белая, эмалированная.
«Ждала», — успел подумать Карташов.
— Кто там? — Занавеска колыхнулась, и на кухню вошла Лиза.
На лице ее играла улыбка, глаза ее сияли.
— Я и оклеить хотела, — сказала она.
— Зда-рово, — икнув, сказал Карташов и достал из-за пазухи бутылку вина и большую шоколадку. — Это вам, моя дорогая, — сказал он вежливо, как говорят хорошие кавалеры в кино, и хотел даже поклониться, но поостерегся.
Лиза не ответила. И так же быстро, как на лице ее выразилась радость, глаза ее потемнели, что-то отгородилось в них от него.
— Как оно ничего-то? — расплываясь в довольной ухмылке, сказал он и хотел пройти в комнату.
— Куда? — холодно сказала Лиза. — Нечего делать.
— Ну ладно, Лиз. Подумаешь, выпил малость.
— Малость.
Лиза ушла в комнату. Ее долго не было. Карташов отогнул край занавески. Лиза, неподвижно глядя перед собой, стояла у комода.
— Не заходи, — строго сказала она и вышла на кухню, сжимая в руке перед грудью деньги.
— Дрова сколько стоят?
— Кончай ты, какие дрова. Волоки лучше чего-нибудь занюхать.
— Я говорю — сколько? Сколько? — повторила она прыгавшими губами, и слезы брызнули у нее из глаз.
Карташов опешил. Ему было и лестно, что она плачет из-за него, и в то же время сейчас бы в самый раз обнять ее.
— Тридцать рублей тебе хватит? — сказала она, поднимая на него покрасневшие глаза.
— Да кончай, чего ты неродная какая?
— С чего родной-то к тебе быть?
— А чего я сделал? — смерив ее взглядом, сказал Карташов.
— Ты?! — вскрикнула Лиза и, раскрыв конторку, быстро выставляла на новую клеенку блюдце с тонко нарезанной копченой колбасой, сыр, яблоки в вазе, конфеты, домашнее печенье.
— Выпьешь? — с восхищением спросил Карташов, сорвал пробку, разлил, хотел чокнуться, но Лиза схватила стопку и выпила.
— Ну чего ты? — виновато сказал Карташов и взял ее за руку.
— А то, — сказала Лиза вначале глухо, а потом громче и запальчивей, — а то. Один раз как человек пришел. Ты за кого меня принимаешь? Ты, может, думаешь, что я… я, может…
Как ни был он пьян, из этого потока слов ему было ясно, что она, эта чужая ему, с которой он знаком без году неделя, баба, заявляет на него властные, каких ей никто не думал давать, права, возмущается, кричит. Да кто она выговаривать ему?
— Чего ты кричишь на меня? Пьяный, драный — не нужен? Скажи спасибо, что такой пришел.
Лиза вырвала руку, презрительно сжатыми губами показала на деньги.
— Забирай, коли надо, и…
— Чего?
— Что слышал.
— Лиза! — крикнул он, придыхая, и шагнул к ней. — Лиза!
— Нечего, нечего, — сказала она, сведя брови, — только посмей.
Нет, нахрапом ее не возьмешь, перед ним была не та милая и нежная Лиза, какую он встречал в ней всегда, а твердая, ершистая баба, которая не даст себя в обиду.
— Эх ты, — сказал он сквозь зубы, и все, что он думал о ней на веранде, чем тешил себя, выпивая с ней, мутной яростью подперло к горлу. — Да забери ты их, что я, на тебе зарабатывать буду? — остановившись взглядом на деньгах, взорвался Карташов, и, не желая больше сдерживать себя, вырвал у нее деньги и швырнул их на пол. Он кинулся к двери, но всегда легко отпиравшаяся дверь не открывалась. Он толкал ее плечом, бешено пинал коленом, пока Лиза не откинула перед его лицом крючок. Он едва не упал, но удержался за ручку.
Он посмотрел последний раз на Лизу, и так ему хотелось сказануть что-нибудь такое, чтоб утолить все, что накипело в душе, да в голову ничего не шло. Он горько и жалко улыбнулся, увидев ее ситцевый тонкий халат, белые ноги в стоптанных тапках, глаза, и бросился вон.
— Миша, Миша, — крикнула Лиза вдогонку, но он не слушал ее.
Лиза подобрала деньги, положила их в комод и достала из ящика спичечный коробок, который он оставил, когда был в тот раз. Коробок был старый, с отодранной наклейкой, между корытцем и нижней стенкой несколько горелых спичек.
«Пойти догнать его, поговорить с ним. Он успокоится. Нет, сейчас бесполезно. Не поймет, не услышит».
В коробке было три спички. Лиза зажгла одну и смотрела на ярко-желтое, по низу с голубоватой и фиолетовой кромочкой пламя.
«Но и так все оставить нельзя, невозможно…»
12
Карташов дошел до веранды и, пока шел, все оглядывался, грозил кулаком. «Хватит надо мной издеваться!»
На веранде народу
