Ливень в степи - Чимит Цыдендамбаевич Цыдендамбаев
- От этой коровы и железной городьбой не спасешься. Сверху птицей перелетит, снизу змеей подползет, - ворчит про себя Норбо.
- Можешь и серебряную городьбу поставить, - сердито огрызается Шагдыр. - Побогаче меня живешь.
А меня эта корова совсем разорит. - Он помолчал. - Не старыми, а советскими деньгами заплачу, только бабе своей не жалуйся, а то она со своим пестрым языком всю мою семью погубит.
- Ты, сосед, рехнулся? - оторопело спросил Норбо, услышав про свою Жаргалму. - Не шути так…
- Чего шутить, - проворчал в ответ Шагдыр. - Все говорят об этом. Все здешние комары пищат. Брехня или правда, не знаю. - Увидев бледное лицо соседа, Шагдыр немного смягчился: - Может, и брехня, бабья выдумка.
Если железо раскалить на огне, оно становится сначала красным, потом белеет. Вытащи из огня - потемнеет. Так и лицо Норбо: залилось краской, потом побледнело и вдруг стало темным, как земля. Он не стал больше налаживать городьбу, быстро пошел к дому - так торопливо, будто его подгоняли, даже задыхался. А с половины дороги пошел медленнее, шаги становились все короче и короче: он не знал, что ему сделать, что сказать дома.
По тому, как Норбо вошел в юрту, как бросил возле двери топор, жена и мать поняли, что он все уже знает. Норбо не взглянул ни на мать, ни на жену. Раньше всегда складывал рукавицы ладошка к ладошке возле нового, нарядного седла, а тут бросил как попало.
Жаргалма тихой тенью подошла к очагу, неслышно налила из чугуна поварешкой чай, поставила на столик масло, лепешки. Раньше Норбо всегда снимал рубаху, умывался на дворе по пояс, шутил: «Издали чуял, какой вкусный суп вы сварили. Запах в воздухе стоит» или еще на улице скажет: «Как такой жирный саламат есть буду, не знаю». А тут и умываться не стал, ни слова не говорит, даже на чай не смотрит, взял старый рубанок, выбил из него плоскую железину, стал точить на бруске. Жаргалма поняла: это он чтобы чем-нибудь заняться, этим рубанком он никогда не строгает…
В тягостной тишине подкрался вечер. Ханда с невесткой вышли к коровам. Обе стали доить - без всякой охоты, без внимания, так же равнодушно, как Норбо точил свою железку. Женщинам было все равно, что они принесут домой - белое молоко или теплую воду. Даже дымокур забыли разжечь, мошка одолевала коров…
Когда женщины пришли домой, Норбо лежал в постели. Чай и лепешки были не тронуты. Ханда и Жаргалма не стали разжигать очаг, попили холодного чаю.
Ханда скоро легла спать. Жаргалма замерла в густой, ночной темноте, не зная, что делать. Хоть бы Норбо грубо прикрикнул: «Чего сидишь? Раздевайся и ложись!» Это было бы ей дороже подарка. Но Норбо лежал молча, повернувшись к стене. Жаргалма могла бы сидеть до утра, он ее не приласкает и не поругает. Она разделась и тихонько прилегла рядом. Раньше Норбо сразу повернулся бы к ней, притянул к своей широкой груди, обнял. А теперь почему все так переменилось? Может, Норбо очень устал и крепко уснул? Жаргалма прислушалась: нет, он и храпит не так, как всегда. Не спит, притворяется. Отвернулся от жены и костлявым телом, и упрямой своей душой. Жаргалма тяжело вздохнула. Она так надеялась на мужа, на его защиту. Добрая Ханда-мать может только утешать да плакать. А Норбо мужчина. Пусть приказал бы злым, болтливым бабам: «Не смейте брехать про мою жену! Не дам ее в обиду!» Сразу поджали бы хвосты, все сплетни позабыли бы. А Норбо так не сделал.
Жаргалма беззвучно плачет, украдкой вытирает слезы. Муж слышит, но не поворачивается к ней…
Ночью Жаргалма не сомкнула глаз, думала. Она все же верит в своего Норбо, он утром сделает все, как надо, поступит, как мужчина. «Скорее бы наступило утро, - думает Жаргалма. - Норбо умный и сильный, он мой муж. На то и муж, чтобы защищать свою жену. Как крикнет: «Кто делает моей жене худо, выходите!» Все увидят, как Норбо любит меня, что готов за меня в красный огонь, в черную воду. Забудут, как брехать обидные небылицы».
В беде каждый ведет себя по-своему. Иной хилый, болезненный, когда дело идет о чести братьев, сестер, матери или жены, показывает вдруг большую гордость, силу, ум. А здоровый, сильный мужчина, бывает, робеет. Так случилось и с Норбо: слова соседа Шагдыра оплели его, как ременные путы. Когда он увидел в юрте подавленных горем женщин, совсем струсил, растерялся, не знал, что делать: реветь в голос вместе с бабами или изломать, искрошить все, что было в юрте, и уйти куда глаза глядят. Злиться на женщин или жалеть их? «А что, если жена и вправду имеет проклятую силу? Может, не зря говорят… Есть же у нее на языке что-то темное. А может, все это брехня, бабьи сплетни? Что делать, кого слушать?»
Не только Жаргалма, но и Ханда с надеждой и тревогой ждала, что скажет сын.
Норбо молчал, не глядел на женщин.
- Сын, - не вытерпела Ханда-мать, - бабы выдумали про нашу Жаргалму всякие глупости. Обидное говорят… Что нам делать?
Ханда сказала это робко, тихо, точно просила прощения за тяжелую вину.
- Что нам делать, Норбо?
- Откуда я знаю, что вам делать, - грубо ответил Норбо. - У меня других забот полно.
И все же голос у него дрогнул, в нем послышалась боль, тревога. Взгляд был растерянный, жалкий.
Так грубо Норбо еще никогда не говорил. «Он потому, наверное, так, что у меня пестрый язык, - с болью подумала Жаргалма. - Или все мужья так кричат? Я ведь первый раз на чужбине, не знаю, хлебают ли другие женщины черную беду. Из-за меня и Ханда-мать слушает грубости от своего сына… Обидно».
По разгоряченным щекам Жаргалмы бегут и бегут горькие быстрые слезы-бусинки. Она словно нанизывает их на длинную, бесконечную нить. Только бы никто не видел ее слез… А Ханда-мать плачет открыто, не прячет свое горе.
- Налейте чаю! - снова кричит Норбо. - Долго реветь будете?
Больше никаких слов у него не нашлось, торопливо выпил чашку чая, до лепешки с маслом не дотронулся, взял рукавицы и ушел. Жаргалма закрыла лицо руками. «А может, он так утешает нас, - думала она. - Он, наверное, не умеет иначе. Не плакать же ему вместе с нами…»
Выпив чашку чая,
