Виктор Потанин - Письма к сыну
— Не переживай, сын, не надо. Придут и к тебе хорошие дни. Я ведь знаю, что ты пишешь сыну большие письма. И у тебя затруднение…
— Какое же затруднение? — пробую ей возражать, а сам про себя немного посмеиваюсь — чего, мол, надумала. Ну какие же у меня дети, я же сам еще — только-только дите. Но мать не слышит вопроса, ушла в себя. И опять говорит, сама глаза опустила:
— Я про все знаю, догадываюсь… И про то, что тебе надо описать начало войны. И чтоб все поверили, а особенно сын.
— Да какой же сын?.. — снова лезу с вопросами, а она улыбается и гладит мой лоб.
— Я помогу тебе, выручу. Ты уж забыл много, повытряс из памяти. Кого уж… Разве малышка упомнит? Ты ведь только-только еще на ноги встал, а я тебя тогда бросила, собралась да поехала…
— А почему?
— А потому. Лучше не спрашивай. Знал бы человек, где упасть, подстелил бы соломки, а то не знает — и прямо в яму. А у меня почище того — я за смертью поехала. Но вначале не знала, не ведала. А на душе даже петухи заливались. Я ведь к родному брату поехала в большой город Тюмень. У меня отпуск, радость, свобода…
Вместе со мной в купе молодая женщина с дочкой — им нужно на Украину, домой. Девочке года четыре, она беленькая, как молоко, и все время пристает с разговорами: «Тота, тота, сколько лет тебе?» А я смеюсь — ну какая я тебе тетя? Нет, милая, ты ошибаешься. Я — Анна Тимофеевна, учительница. А девочка опять крутится возле меня, за платье дергает: «Ванна, Ванна?..» Это вместо Анны у ней, и мы смеемся уже на пару. Так незаметно и ночь прошла. А спать-то не хочется — и за окнами огоньки мигают — деревни, разъезды. Как я люблю смотреть на огни. Ведь каждый огонек — это дом, а там люди, незнакомые люди. И у каждого своя душа, и радость своя, и надежды… И дай бог, чтоб все сбылось и свершилось, ведь всем хочется счастья. Смешная я… Всю ночь простояла у окна и уже скучала по дому, переживала. А вокруг меня крепко спали: и та девочка, и ее мама, и ее две большие куклы тоже спали на отдельной подушке и в полутьме походили на двух маленьких близнецов… Незаметно пролетели часы, и вот уж мы подъезжаем к Свердловску. Но что это, что это?! Страшный шум, суета, гудят паровозы. И над всем этим — крики детей. Как будто у них на глазах кого-то убили, зарезали. Убили и есть. Мое сердце убили, ведь из репродуктора я услышала: «…фашистская Германия вероломно напала на нашу Родину…» Что делать теперь — не знаю. «Как так не знаешь? — кричит душа, и виски разрываются. — Надо домой, домой — и немедленно!» Кинулась к кассам, но нет билетов. Потому поехала до Тюмени, вся надежда на брата Женю… Вот оно как.
И только через неделю вернулась домой: каким-то чудом брат достал билет до Кургана. А оттуда пешком до Утятки… Эти сорок километров бежала почти бегом — все время думалось, что с тобой, сын, что-то случилось. Проездила, мол, тебя, потеряла. Так и казалось, что уже потеряла… И вот иду, подхожу к ограде, а сама занемела вся — что-то ждет меня. И в это время тебя увидела — ты ездил на прутике, голые пятки мелькают. Мне бы бегом сейчас да навстречу бы, но ноги стали, как тумбы. Ни туда, ни сюда. Приросли, отодрать от земли не могу — вот оно, дите-то. А ты уж увидел, кричишь: «Мама, мама приехала!» Хорошо, когда ждут тебя, когда есть кому встретить…
Конечно, хорошо это, ради чего и живем. Я опять к тебе, мой сын, обращаюсь. К тебе, Федор. Потому и волнуюсь. Да что волнуюсь, я просто боюсь, что ты мне не особенно веришь. Но я клянусь — так и было, так и случилось. Только заснул тогда, так бабушка твоя подошла к кровати, пододвинула стул и давай меня утешать. О чем, видно, думаешь, то и приснится. У всех так бывает, а у меня и подавно. Ведь ее рассказы, воспоминания — в голове у меня. В ночь-полночь попроси — я их все назубок. Да и как их не выучишь, если сотни раз уже слышал, если сам участвовал в тех рассказах и по многу раз умирал там и опять воскресал — и все это рядом с бабушкой твоей, под ее крылом. Так что, Федор, не сомневайся — в каждой строчке у меня — только правда, а больше нет ничего. И ее память — это и моя память. А иногда я просто путаюсь и затрудняюсь сказать — то ли это мои глаза видели, то ли ее глаза. Но это же, Федор, простительно: мать и сын — одна кровь, одна дорога и одна судьба. Последние слова мне не надо бы разделять. Ведь какова дорога у человека — такова и судьба…
Ах, эта дорога, дорога… По ней в то лето все везли и везли новобранцев. Вначале из райцентра в Утятку присылали грузовую машину. В кузов ставили скамейки, на них и усаживались наши солдаты. И только трогается с места машина, сразу в кузов летят цветы — большие букеты и маленькие, кто сколько может. И получается море цветов, как на свадьбе. Горькая свадьба: женихи уезжают, а невесты рыдают. И вот уж машина в самом конце деревни, и теперь из кузова вылетают фуражки, падают на дорогу. Есть примета: оставишь дома фуражку — значит, и сам вернешься. Если б сбылась та примета…
И вот уж молодых всех зачистили, пришла очередь сорокалетних. Все думали — их не возьмут, но напрасно. Взяли и этих. И школьного конюха Якова Менщикова тоже призвали. Твоя бабушка Анна рассказывала однажды, как его увозили. Горько и страшно. В каком кино такое увидишь, в какой книге… Не написаны, видно, такие книги. Горько и страшно. И кровь стынет в жилах, нет-нет, это снова не то, тут другие нужны слова, другие глаголы. А где их взять — ты не знаешь? Вот и я, сын, не знаю… А Яков-то перед отправкой так похудел, что его в деревне не узнавали. И в глазах — безумие, иначе не скажешь. А щеки провалились, как будто выпали зубы, и кажется, что по краям лица — ямы. Вот оно, Федор, как оставлять детей. Свои будут — узнаешь. А ведь их пятеро было у Якова да еще больная жена Елена. Правда, старшему Лене шел уже восемнадцатый, зато последней, Капочке, еле-еле исполнилось пять. Куда они без кормильца. Да и дома нет своего. Жила семья по чужим углам, а о своем домишке только мечтала. Вот оно, горе-то. Не горе даже — ров какой-то, канава. И выбраться невозможно… Пятеро же их, даже шестеро, если посчитать и Елену. Не успели, наверное, Якова довезти и до передовой, как она уже умерла. Не выдержало больное сердце — захлебнулось, остановилось. И вот уж не вернуть человека. На нашем кладбище появилась новая могилка. А вскоре и Леня — самый старший из братьев — на фронт собрался. Наши, утятские, и сейчас помнят, как его провожали. Разве забудешь такое. Ему бы еще ходить в школу, сидеть за партой, а его уже провожают. Вначале Леня в кузове стоял в полный рост, скамейки-то заняты, так что еле-еле затиснули парня. А потом офицер из военкомата стал людей пересчитывать, стал кричать на всех. Голос был визгливый, пронзительный и все время срывался… Но нет, нет, так будет даже неточно. Когда офицер кричал на всех и приказывал, Лени еще не было в кузове. Он, говорят, побежал на кладбище, чтоб попрощаться с мамой. И машина в это время сердито гудела, сигналила — задержалась отправка. По военным-то временам — это же расстрел без суда. Но в кого стрелять-то, в кого? Они вон сидят в кузове, как цыплята. И такие же напуганные, желтоголовые и что-то чувствуют уже, что-то слышат. Ее ведь, смерть-то, Федор, заранее слышат. Так все говорят, и я верю…
Леня-то, как добежал тогда до могилы, так и упал на нее, онемел. А потом завернул в платок горсть песку и побрел к машине. И пока добирался до машины — все время оглядывался. Наверное, представилось, что мама смотрит вслед, провожает в дорогу. Эх, человек, на могилу-то, говорят, не надо оглядываться. Худая примета. Но я Леню не осуждаю: мать-то, конечно, дороже всего…
И вот уж офицер подбежал к нему и начал отчитывать. А Леня не смотрит ему в лицо, а куда-то через плечо смотрит. Да и как туда не смотреть! Там, в двух шагах всего, собрались его младшие. Они сбились в кучку — плечо в плечо. Но все равно замерзли бедные, посинели. А одежонка худая, рваная, а ноги босые… Вот пишу об этом, а сердце рвется на части. А у Лени-то? Что у Лени… Он смотрел, смотрел и не вытерпел. И вот уж в руках у него — Саша и Катенька. Потом и младших вскинул над головой — Люсю и Капочку. Они плачут, обнимают брата, цепляются за рубаху. А вокруг бабы воют и военный ругается. А как не ругаться — надо же ехать. Потому и кричит человек — даже побагровело лицо… И мне тоже невыносимо сейчас, как будто это случилось только вчера. Только вчера… Ведь рядом с Сашей и Катенькой еще один находился мальчишка. И тем мальчишкой был я, твой отец. Ну конечно же, ну конечно… Вроде о других все время пишу, а получается, что о себе. И вот опять в моей памяти поднялся тот вой и еще сильней загудела машина. И вдруг крик: «Даю две минуты! Две минуты, товарищи!» Это офицер кричит, синеет от злости. А на кого злиться? Неужели не видит? Ведь ребятишки совсем одни остаются. Разве не понимает… Среди людей, а сироты. Елена-то в земле, а Яков — на фронте, а теперь и брата увозят, да, может, на смерть. Горе на горе и горем покрыло… И вот уж Леня схватил ребятишек в беремя и сдавил так, что они запищали, потом махнул рукой и в кузов запрыгнул. Ему сразу место нашли, потеснились, а ребятишки стучат кулаками. Стучат по борту, как гвозди бьют. И снова поднялся военный. Лицо пышет, и лоб гармошкой. И в этот миг загудел мотор. Офицер что-то скомандовал, и проползающие закричали, заухали, и в кузов полетели кисеты с табаком — цветов-то уже не стало. Осенью какие цветы?.. И вот рванулась машина да сразу с места стрелой, но потом убавила ход — то ли перегрузилась, то ли горючего мало. А потом снова набрала скорость. И народ за ней побежал, да разве догонишь. Но все равно бегут, и впереди — Саша и Катя, а за ней самые меньшие семенят. Эх, бог… Да если был бы ты — неужели бы допустил? Но о чем это я? Какого бога я призываю, какого бога, скажите мне? А там уж Леня встал в кузове в полный рост и вот уж ногу занес через борт, еще миг — и выпрыгнет, падет на дорогу, но его тянут назад. И тогда он сорвал с головы фуражку и бросил вниз. Лицо исказилось, как будто обожгло щеки. А на фуражку сразу ребятишки упали — и Саша с Катей, и Капочка… И каждый тянет к себе фуражку, как будто брата никак не разделят. А машина уже гудит далеко, в конце улицы. И вот уже за деревней она, и вот уже — возле леса, а там — прямая дорога в Курган. А потом еще с полчаса прошло. И люди в улице успокоились, пришли в себя. Только маленькая Капочка хнычет, а щеки у нее в земле. Я смотрю на Капочку и тоже плачу. Но не о ней — о себе. У меня ведь тоже увезли отца той же дорогой. И давно писем нет. Может, уже убили… Но мать в это не верит, и я не верю. Да и жить надо! Так мать моя говорит. Она часто повторяет эти слова, по многу раз за день. Точно бы успокоить кого-то хочет, а может быть, поддержать… Но как поддерживать — в деревне остались только старики и дети. Хорошие, работящие старики — особенно Павел Васильевич Волков…
