Рассказы о Великой войне (СИ) - Струк Марина
А потом были первые месяцы войны, наполненные тоской и тягуче-медленным ожиданием письма-треугольника. Отступление армии аж до Москвы, когда по улицам к вокзалам направлялись сотни и тысячи людей, чтобы успеть уехать до того, как столица будет взята. А вот тетка Анны, глава профкома завода, ярая коммунистка, осталась, твердя, что негоже ей ехать в Азию, что она нужна родной стране здесь, в Москве. И Анна тоже осталась, несмотря на требования матери, что уже была в Ташкенте, писала каждую неделю Анне, умоляя ее приехать, спастись. Анна ее понимала — осенью 1941 погиб отец, ушедший на фронт одним из первых, вместе со своими выпускниками того года. Но уехать не могла — держалась за московский адрес, словно тот заветный треугольник, может потеряться, покинь она эту, привычную уже ей, комнату.
А в январе 1942 пришло письмо, написанное незнакомым почерком, что ее муж, Александр Загоскин, погиб в неравном бою. Она сидела молча целую неделю тогда на той самой кровати, просто глядела в одну точку неотрывно, даже не плакала. А на восьмой день оставила тетке записку и уехала в саперную школу. Сперва ее не брали туда из-за хрупкого телосложения и невысокого роста. Не верили. Оставили только на честном слове. И она сжимала зубы, напрягала все свои силы, чтобы только доказать, чтобы только отправили ее на фронт.
Добилась-таки своего. Поехала на фронт младшим лейтенантом инженерно-саперных войск. «Вы с ума сошли! Командиром взвода!» — горячился начальник штаба. — «Два месяца! Срок их жизни во главе взвода — два месяца! Куда я вас…? Как..? Лучше в штаб!». Но Анна стояла на своем. Ее не пугали эти слова — жить тогда совсем не хотелось. Ни два месяца, ни две недели, ни даже два дня. Не было ей жизни больше — без Саши, без его рук и глаз.
Встала во главе взвода — одни мужики и два безусых юноши. «Командир — да баба?», сплевывали они через зубы, а спустя время уже ласково называли «березонькой», поверили ей, встали под начало без лишних взглядов и слов, гордились, когда она получила свой первый орден. И суровый старшина Мамолюк, что дольше всех смотрел с издевкой в глазах, первый же стал утешать, когда она разревелась вдруг, получив письмо от тетки, не сумев сдержаться.
— Шо? Погиб кто из родных? — а она только качнула головой, протянула ему письмо. — Тьфу! Тута радоваться треба, а ты! Ну, был в отпуску по ранению, когда ты уже уехала, ну, не видались! Таки жив! Жив муж твой! А шо до свиданки… будет она, будет!
И вот напророчил — сегодня утром чернобровая украинка Шурочка, связистка из штаба, сказала, что полк Саши пройдет совсем рядом, в пятидесяти километрах от их расположения. И она, как безумная, сорвалась к командиру, умоляя дать ей двое суток повидаться. «Как же вы доберетесь, товарищ лейтенант? Ведь транспорта нет в ту сторону!», спросил он только, но увидев горящие глаза Анны, смирился. «Двое суток! Ни часом больше! Иначе…»
И вот пешком, на попутных полуторках или телегах, но Анна добралась до этой деревеньки, через которую пройдет ее муж. Только опередила его — пойдет, как сказали чуть позже, через час, судя по темпу. Вот и попросилась она в хату — не стоять же на холоде, да и ноги с трудом держат.
— Я вот ему носки связала, — Анна гладила мягкую шерсть в глубине рюкзака, а потом вдруг достала их и показала зачем-то хозяйке хаты. Та тоже коснулась их, покивала головой «Добрые! Дюже добрые!»
— Я тут же уразумела, шо ты учителка, — улыбнулась вдруг Нюра, запахивая платок на плечах плотнее. — Мова-то какая… как у учителя, — а потом стала сама рассказывать про судьбу свою нелегкую: про то, как мужа на финскую забрали аккурат после свадьбы, как вернулся без ноги и пил по-черному, как фрицы клятые в деревне лютовали в последние годы, вернувшись от Москвы, как ушел ее Андрон партизанить и как пойман был.
— На плошче и повесили в соседней веске, — сердце Нюры сжалось больно при этих словах. Глядишь ты, уже год прошел с четвертью, а оно все болит. Не окаменело, как в первые минуты, когда сказали ей люди, все бьется, сжимаясь всякий раз больно при мысли об Андроне. Хорошо, что гостья не стала ничего говорить, мол, отомстим за его смерть. Разве чужие смерти вернут ей Андрона? Анна же только погладила шершавую ладонь хозяйки, смотрела с сочувствием в глаза.
Анна сама не поняла, как заснула. Даже не заметила, как прикрыла глаза. Очнулась от сна, когда ходики на стене хаты пробили один раз, не сразу поняла, где находится, почему нет никого из взвода рядом, если встали на отдых. А потом бросила взгляд на спящую хозяйку, что сидела, положив голову на сомкнутые на столе ладони, в окно за ней. Все так же мелькали за забором головы уходящей пехоты, но она подскочила, почувствовав, что пропустила его…
— Артиллерия! — Анна схватила за рукав одного из проходящих в колонне, но тот сбросил ее руку резко, не понимая, что хочет от него эта тень, вынырнувшая из-за плетня одного из дворов. — Артиллерия! Она прошла уже? Прошла?
— Прошла! — крикнул ей какой-то пожилой солдат с седыми густыми усами. — Прошла она, милая! Уж на не одну сотню вперед!
Анна взглянула в темноту, пытаясь разглядеть, как далеко ушла артиллерия, но видела только темнеющую колонну, уходящую вдаль. Неужели все зря? Столько шла, столько ехала… Зря?! Она прикусила кулак, борясь с желанием завыть от разочарования.
— Муж ейный там, — бросила солдатам, удивленно поворачивающим головы в сторону, качающегося из стороны в сторону лейтенанта инженерных войск, Нюра, накидывая Анне на плечи забытый в хате полушубок. — Три годины не видались. Пришла, чтоб побачить. А ен вона…
— Кто? Как фамилия? — склонился подъехавший на коне один из командиров и, получив ответ, крикнул в цепь: «Загоскина! Позовите капитана Загоскина к старшему лейтенанту Еременко!». Полетел по колонне от головы к голове этот клич, а Анна устало прислонилась к плетню. Вдруг не стало сил даже шага ступить, даже крикнуть в голос. Просто стояла и смотрела, как приближается со стороны головы колонны верховой в шинели и офицерской фуражке, как он подъезжает к позвавшему его старшему лейтенанту. Только замерло сердце в предвкушении.
Капитан после короткого разговора с Еременко быстро спрыгнул с седла в снег, побежал к невысокой фигурке у плетня, которая даже шага навстречу сделать не могла, только руки протянула в его сторону, кусая губы, чтобы сдержать крик, рвущий душу. Тихо заплакала Нюра за спиной, прижимая ко рту край платка.
— Сашенька! — прошептала только Анна, когда он встал напротив нее. Это был он, ее Саша. Небритый, грязный, похудевший, но такой до боли родной, что не смогла сдержать слез, и они побежали по щекам тонкими струйками.
— Анюта, — и он быстро ощупал ее своими длинными пальцами — коротко стриженная голова, плечи, руки, а потом с размаху прижал к себе так сильно, что она даже поморщилась от его объятия. — Анюта моя… моя Нюточка…
И крепкий поцелуй в сухие растрескавшиеся губы. Напористый, чуть грубый, но слаще и желаннее его для Анны ничего не было в тот миг.
— У меня не более пяти минут, Нюта, — говорил он, целуя ее лоб, щеки, нос, губы. Прямо на виду у всех, ничуть не смущаясь косых взглядов. Два слова, которые ему так рвали сердце сейчас. — Пять минут…
— Пусть, — шепнула она ему, прижимаясь к нему всем телом, утыкаясь носом в его шею. — Пусть пять минут. Я ждала их три года, Саша… для меня эти пять минут…
И он снова целовал ее, обхватив ее лицо ладонями. И она подставляла ему губы смело, не обращая внимания на шепотки, свист и улюлюканье, что летели из колонны. Для них во всем мире были только они одни. Пусть и на пять коротких минут…
— Я теперь с ума сойду, зная, что ты — взводный саперов, — прошептал Саша ей после прямо в ухо, по-прежнему крепко прижимая к себе. — Ты писала, что ты в штабе. Обманула…
— Обманула, — кивала, счастливо улыбаясь, Анна. — Но и тебе ведь награды вон дали не за красивые глаза.
— Береги себя, моя Нюточка, слышишь? — он крепче сжимает ее в своих руках, утыкаясь носом в короткие пряди ее волос. — Береги себя! Только береги! Для меня, для наших детей. Два мальчика и девочка с белыми бантами в косичках, помнишь?
