Борис Шапиро-Тулин - Один счастливый случай, или Бобруйские жизнелюбы
Заканчивал Соломон Корсунский свое письмо всегда одинаково: «Дорогой сын, до свидания» – и ставил внизу дату: 3 июля, одну и ту же неизменную дату смерти своего сына. После этого он с трудом протискивал письмо в набитый до отказа внутренний карман пиджака. В кармане лежало уже несколько десятков подобных писем.
Соломон Корсунский подробно описал соседям, в каком пиджаке они непременно должны будут его похоронить.
Тетя Люба и атомная бомба
Все старики уже умерли. Все или почти все. Все, но только не тетя Люба. Тетя Люба собралась жить долго.
Когда умерла собака Чарли – последнее живое существо в ее доме, – тетя Люба не плакала. Она уже не могла позволить себе плакать.
Чарли лежал на полу маленький и толстый. Вид у него был как и при жизни – все тот же вид попрошайки, требующего в награду за каждое действие кусочек сахара. Тетя Люба села на кушетку напротив него и задумалась. Теперь уже некому будет подавать ей тапочки. «Чарли, тапочки», – бывало, говорила она, и Чарли с радостным визгом бросался выполнять ее просьбу. А если она долго не обращалась к нему, он садился перед ней на короткий обрубок хвоста и сучил передними лапками. Тогда тетя Люба говорила: «Чарли, тапочки». И он тотчас же начинал метаться по комнате, хотя тапочки были рядом. Проходило минуты две, пока он наконец находил их и, получив свой кусочек сахара, важно усаживался рядом, понимая, что еще необходим, ох, как необходим.
Тетя Люба похоронила Чарли у себя в маленьком палисаднике. Благо стояло лето, земля после ночного ливня была мягкой, и дождевые черви вылезли погреться на солнце. Вместо надгробного камня тетя Люба положила оловянную миску, из которой ел Чарли, повернув ее кверху днищем.
Было жарко. Тетя Люба сходила за старым без одной спицы зонтом от солнца и долго стояла над маленьким холмиком. Она не знала, как нужно молиться за собачью душу, а потому просто вспоминала все хорошие моменты, связанные с Чарли, полагая, что помогает тем самым занять его душе подобающее место в околоземном пространстве.
О том, что Чарли не стало, никто из соседей не догадался. Поняла это только продавщица бакалейного отдела из магазина напротив, потому что тетя Люба перестала покупать у нее пакетики сахара в синей упаковке, которые обычно выдавали пассажирам, заказывающим в поезде стакан чая.
Теперь, после смерти Чарли, тетя Люба еще более ужесточила свой режим. Несколько раз в течение дня она занималась специальной гимнастикой, и это были лучшие ее минуты. Она садилась в расшатанное кресло с засаленными подлокотниками и представляла, как воздух особым образом проникает в ее тело. Начинал он свой путь с большего пальца левой ноги, на вдохе она мысленно протягивала его вплоть до левого глаза и фиксировала в точке у переносицы. Потом медленно направляла его поток к правому глазу, а затем на выдохе через все тело перемещала снова вниз к большому пальцу правой ноги.
Когда-то очень давно этой дыхательной гимнастике тетю Любу научил китаец Цин, ее единственный мужчина, работавший недолгое время на местной лесопилке. Раньше она делала эти упражнения, чтобы не забыть свой скоротечный роман, а потом втянулась, и ей стало казаться, что гимнастика наполняет тело энергией, так необходимой для долгой жизни.
К вещам, ее окружавшим, тетя Люба относилась с безразличием. Ко всем, кроме одной. Когда-то, когда все еще были живы и праздновались разные праздники, тете Любе подарили портативный приемник. К приемнику прикрепили медную табличку, на которой выгравировали: «В день рождения на долгую память». Со временем табличка позеленела, а дата рождения все тускнела и тускнела, пока не исчезла вовсе.
Приемник был тете Любе необходим. Она ловила все станции подряд, пробиваясь через вакханалию помех к тоненьким ручейкам сообщений всевозможных радиоголосов. По этим сообщениям тетя Люба создавала картину, определяющую уровень военной опасности. Как только, по ее мнению, он доходил до критической черты, тетя Люба начинала хлопотать. Первым делом она обновляла запасы пищи и воды в погребе. Потом отодвигала от окон деревянную мебель, чтобы та не воспламенилась от светового излучения, а сами окна завешивала белыми простынями. Затем принимала все меры для защиты собственного тела от попадания отравляющих веществ. Для этого она заново вываривала в парафине старое драповое пальто.
Тетя Люба знала, как уберечься от ядерного или нейтронного оружия. Ей нестрашны были также вакуумные, шариковые и кассетные бомбы, не говоря уже об обычных противопехотных минах. Ведь тетя Люба собралась жить долго.
Но однажды приемник замолчал. Несмотря на новые батарейки и унизительные к нему просьбы, он не издал ни звука. Тетя Люба отнесла его в мастерскую. Ей сказали, что необходима замена какого-то блока, но блок этот уже давно не выпускают, а потому его можно будет достать только через неделю.
Эта неделя превратилась для тети Любы в кошмар.
По ночам, надев поверх ночной сорочки старое драповое пальто, пропитанное парафином, она по шатающейся лестнице забиралась на крышу и вглядывалась в темное небо. Ей казалось, что она сумеет различить среди ночных шорохов шум приближающейся ракеты. Тете Любе это было необходимо, ведь она собралась выжить даже в самой страшной ядерной войне. Но не ради себя. Нет, ради себя она бы не решилась на подобное испытание. Все ради них, ради тех, кто уже умер. Потому что если живые не сумеют защитить себя, то кто же тогда сумеет защитить тех, кто навсегда нашел покой под сенью кладбищенских деревьев.
Кто придет после того, что случится, на их могилы и восстановит покореженные надгробия?!
Кто посеет новую траву и высадит цветы?!
Кто расчистит аллейки и маленькие дорожки?!
А все для того, чтобы все умершие продолжали спокойно спать, даже не подозревая, какую страшную войну они пережили.
Великанша и ее мясорубка
Это была старинная мясорубка. Давным-давно ее прикрутили к самому краю стола. Поверхность его составляли толстые струганые доски, отполированные водой, которой мыли стол после каждой еды.
Мясорубку изготовили из когда-то белого, но теперь потемневшего от времени металла, и выглядела она внушительно.
Я боялся ее. Я становился на цыпочки и дотрагивался до круглой скользкой рукоятки. Моя ладонь по сравнению с этой рукояткой была ничтожно мала.
Но я знал, что должна прийти великанша, и она приходила. Ее головной убор напоминал лунный серп. Ее черные волосы рассыпались по плечам. Ее зеленое платье едва прикрывало колени, зато длинный белый фартук свисал почти до самого пола.
А еще я знал, что если обойти вокруг великанши, то сзади, там, где не было фартука, можно было увидеть стройные ноги, возвышавшиеся надо мной, словно две крепкие колонны. Кроме того, мне было каким-то образом известно, что на платье находился потаенный карман, на котором были вышиты два скрещенных друг с другом ключа. И в этих ключах была тайна.
Иногда мне казалось, что я знаю о великанше все, а иногда я чувствовал себя совершенно беспомощным, не умея разгадать мотивы неких странных, на мой взгляд, поступков.
Мясорубка – вот что оставалось для меня неразрешимой загадкой.
Великанша обожала ее. Она разбирала мясорубку на отдельные части, обмывала их теплой водой, нежно протирала все поверхности, прикладывала к собственной щеке, проверяя, насколько они уже высохли, а затем собирала все вместе и долго любовалась на странную конструкцию из почерневшего от времени металла.
Мне никак не удавалось подсмотреть, что же такое особенное перемалывает великанша в своей мясорубке. Она, казалось, специально выбирала время, когда меня не было поблизости. Я давал себе зарок, что весь день и всю ночь буду следить за ее действиями, но зато не упущу тот самый главный момент, который содержал в себе разгадку великого секрета.
Но лишь однажды, и то совершенно случайно, мне удалось реализовать задуманное. К тому времени я начал совершать во сне свои первые полеты. Поднимался я вначале над подушкой, потом над спинкой кровати. Потом начал доставать до потолка, который был далек от меня так же, как от муравья верхушка корабельной сосны. Взлетать было легко, приземляться – сложнее. И наступил момент, когда, что-то не рассчитав, я оказался вместо постели на полу.
Я проснулся и открыл глаза, ожидая окунуться в привычную ночную тишину. Но из щели между дверью и полом пробивалась полоска яркого света, а из глубины квартиры доносился мощный и ровный гул.
Дорога от моей постели до стола, на котором была прикреплена мясорубка, показалась бесконечно долгой. Сердце толчками поднималось к самому горлу, ноги стали ватными и отказывались подчиняться, глаза готовы были в любой момент закрыться, чтобы не допустить внутрь себя то ужасное, что я приготовился лицезреть.
