Евгений Чепкасов - Триада
– Ничего, – утешали меня. – С первого раза мало кто раскуривается.
– Ничего, – пробормотал я. – Крестик поставить можно.
Через некоторое время мы со Светой оказались вдвоем на кухне. Из ванной слышалась какая-то возня. Что-то там упало. Наверное, стаканчик с зубной пастой и щетками. Девушка мотнула головой в сторону ванной комнаты и заговорщицки усмехнулась. Я снисходительно улыбнулся, тоже молча. Молчали и слушали.
– Я тебя вот что спросить хотела, – нарушила она молчание. – Почему у тебя везде иконы? Даже на кухне.
– В ванной и в туалете нет. И еще в коридоре нет и на балконе. А что?
– Просто так. Просто когда иконы… Хорошо им там, в ванной…
Света виновато улыбнулась и посмотрела на икону Успения.
– Это Рождество?
– Наоборот. Вокруг Богородицы не волхвы и пастухи, а апостолы. Они пришли попрощаться, потому что Богородица умерла.
– А Христос?
– Христос сверху, принимает душу Своей Матери. Ты не прочь со мной поцеловаться, но стесняешься при иконе. Так?
– Ты какой-то странный. Я вообще могу остаться, если хочешь. Ты мне сразу понравился…
– Вот, смотри, я повернул ее к стене. Давай, начинай, я не умею.
– Чего не умеешь?
– Целоваться, блин, не умею. Ты у меня первая – поняла?
– Ничего себе! Тогда давай подождем, пока другие уйдут. В первый раз так нельзя – в ванной и всё такое…
Я удивленно улыбнулся.
В комнате было темно. Икона Спасителя был повернута ликом в угол. Как наказанная. Всё случилось очень просто.
– Что ты делаешь? – спросила Света.
– Ставлю крестики.
– Где ты их ставишь?
– Неважно… Ты умеешь гадать?
– С чего это ты вдруг?
– «Раз в крещенский вечерок девушки гадали». Это завтрашний вечер.
– А что за девушки?
– Неважно, это цитата. Дальше – «за ворота башмачок, сняв с ноги, бросали». Все девушки немножко ведьмы. Ты умеешь гадать с блюдцем по буквенному кругу? У нас в классе девчонки так гадали. Умеешь?
– Умею. Хочешь, чтобы мы вдвоем погадали?
– Да. Именно так. И непременно завтра.
– Ладно, я всё принесу. А я тебе нравлюсь хоть немного?
– Спросишь завтра у духов, – пошутил я.
– Это ты вертишь блюдце? – спросил я у Светы во время гадания.
– Нет, – ответила она. – Не отвлекайся.
– Тогда скажи мне, дух, девичью фамилию моей матери.
Блюдце ответило верно. Оно легко скользило по буквенному кругу и останавливалось возле нужной буквы. И не просто останавливалось, но и педантично проворачивалось на месте. Пока стрелка на боку блюдца не уткнется в эту букву. Блюдце скользило плавно и стремительно. Мне даже казалось, что если отдернуть руки, оно не остановится. Будет как в сказке, наливное яблочко по блюдечку. Перпетуум мобиле.
– Ты вопрос задал, как в электронной почте, когда пароль к ящику забудешь, – сказала Света с улыбкой и спросила про фамилию: – Правильно?
– Да, – ответил я. – Не отвлекайся.
Дух представился Иваном Федоровичем. Вызывали Федора Михайловича, моего любимого писателя. Но явился этот. Сказал, что Достоевский занят. И вообще отвечал очень расплывчато и лукаво. На вопрос, из рая он или из ада, отвечал, что из пакибытия. Из иного мира. А с каким знаком этот иной мир, с плюсом или минусом, – вроде как неважно. На вопрос о том, что бывает после смерти, был получен ответ, что по вере. А по какой вере – вроде как неважно. На вопрос: «Есть ли Бог?» дух ответил, что «много богов и господ много». Из апостола Павла ответил, но продолжения не привел, продолжение вроде как не важно. А продолжение там такое: «Но у нас один Бог Отец, из Которого всё, и мы для Него, и один Господь Иисус Христос, Которым всё, и мы Им». Очень умный дух. И понятно, из какого Он пакибытия. Но Свете я этих тонкостей раскрывать не стал. Чтобы можно было поставить в списке дополнительный крестик.
Света так и не спросила у духа, нравится ли она мне. Интересно, что бы он ей ответил. После гадания я сказал ей, чтобы больше не приходила. Она ушла в слезах.
Рука устала писать. Но это не автоматическое письмо: я не медиум. Смешно звучит: я не медиум, – а прошлым вечером участвовал в спиритическом сеансе. Вечер перешел в ночь, сейчас раннее утро, а рассказ почти дописан. С вечера до утра – целый рассказ. Такого со мной еще не было. И не будет. Но это не автоматическое письмо, честное слово! Верьте мне: люди в моем положении говорят правду. Я даже стиль сознательно избрал: «нулевой градус письма», как у Камю в «Постороннем». Это не автоматическое письмо, а предсмертное, с нулевым градусом.
Самоубийство – страшнейший грех, грех без прощения. Им заканчивается список. Контрольный выстрел в голову, медицина бессильна. Вот и всемогущий Бог бессилен перед самоубийцами. Бог бессилен. Мысль приятна. Неприятна процедура.
У меня есть рассказ про самоубийц. Три разных способа: петля, бритва и окошко. Три способа, а нужен один. Допишу, поставлю крестик – и сделаю. А как же крестик, если еще не сделал? Мысленно уже сделал, а значит, можно. А если мысленно сделал и уже поставил, то зачем же по-настоящему делать? Здесь лазейка, здесь можно струсить. Пусть уж крестик ставят те, кто прочитает. А я просто пойду и сделаю.
Бритвой в ванне. Сейчас Крещение. Прошлым вечером святили воду в реках. Благодать – штука заразная. Сегодня изо всех кранов идет святая вода. Вот в ней-то я и сделаю. Бритвой в ванне.
Посмотри на меня, Господи! Посмотри Своим всевидящим оком! Посмотри на Своего подопытного!
Как Тебе не стыдно?!
Глава двадцать пятая
Солев перечитал свой рассказ и задумался. Рассказ был дописан неделю назад, вечером того субботнего дня, когда состоялась игра «Словоглоты». Миша вернулся домой после игры в каком-то странном состоянии и сразу же сел за письменный стол. Через час рассказ был закончен – закончен со сладостным ужасом и ясным ощущением, что вещь получилась сильная. «Зря он говорил, что мне будет трудно закончить рассказ», – подумал парень в ту субботу, имея в виду блюдечный ответ Ивана Федоровича. Но перечитав рассказ через неделю и задумавшись, Миша понял, что дух был прав.
Взять хотя бы Свету – из-за чего, спрашивается, поссорились? Никакого особого повода не было, просто послал, да и всё, почти на ровном месте. Ну зачем, зачем было называть ту девушку Светой? Слишком живой рассказ получился, слишком, так и норовит с жизнью сплестись! А что хорошего из этого может выйти? Пора отпускать его, пинком под зад – нужны читатели, побольше читателей, пусть с ними живет, а не со мной!
– Миша!
Солев резко обернулся и с ужасом посмотрел на мать.
– Миша, что с тобой? – тревожно спросила Софья Петровна.
– Ничего, – ответил он, опомнившись. – Всё в порядке.
– Где же в порядке, если ты на меня, как на привидение, смотришь… И уже целую неделю так. Что с тобой?
– Ничего, ма, ничего… Просто задумался.
– О чем?
– О чем хочу, о том и думаю! – разозлился Миша.
– Сынок, не сердись, я просто волнуюсь о тебе…
– Я понимаю, но не могу же я тебе все мысли…
– Ладно, сынок, ладно. Пойдем обедать.
После обеда Миша, прихватив с собой рассказ, отправился к Степе.
– Твое пиво, – сказал Степа, проходя на кухню впереди гостя.
– Что мое пиво?
– От твоего ящика осталось четыре бутылки.
– И что? Ты их вернуть хочешь? – спросил Миша нервно. – Только я не первосвященник!
– У тебя крыша, что ли, едет?
– Я не первосвященник, а ты не Иуда! И бутылок должно быть двадцать, как и было, если уж хочешь доигрывать! С самого начала надо было тебе полтора ящика обещать, чтобы тридцать, как и тогда!..
Миша вдруг ощутил резкую боль в области солнечного сплетения, согнулся и сел на пол, пытаясь раздышаться. Степа присел рядом и мирно проговорил:
– Извини. При истерике обычно дают пощечину, но это как-то не по-мужски. А если кулаком, то мордобой получится, вот я и решил под дых. Ты в порядке?
– Еще бы! – прошипел Солев, а через полминуты встряхнулся как-то по-собачьи и тихо добавил: – Спасибо.
– Всегда пожалуйста, – ответил Степа с улыбкой, поднялся и подал Мише руку.
– Ну и что там за бред про первосвященника и Иуду? – спросил он чуть позже, открывая пиво себе и другу.
– Ты Евангелие читал?
– Нет. Но кое-что слышал. Насчет «да любите друг друга», «распни Его!» и умывания рук. Еще про блудного сына помню и про «кто из вас без греха, пусть первый бросит в нее камень», и про «кесарево кесарю, а Божие – Богу». Если подумать, можно еще что-нибудь вспомнить, но сам текст я не читал.
