Владимир Фомичев - Человек и история. Книга вторая. «Шахтёрские университеты» и «хрущёвская оттепель» на Северном Урале
«Легче найти: что не болит!» – ворчал Герка Плотников. К тому же похолодало, и мы разожгли костёр, даже два – по обеим сторонам очень длинного поля. А чтобы ещё чем-то компенсировать свой дискомфорт, стали в этих кострах печь картошку.
Зашёл к нам «на дымок» дядька-бригадир. На поле он казался ещё более высоким, и когда размахивал руками при разговоре, то походил на ветряную мельницу. Не в пример местным жителям, он был очень общителен с нами. Тут же выяснилось, что не такие они уж и «местные», так как завезли их сюда не так давно из западных районов Белоруссии.
После войны туда пришла советская власть. И чтобы они там не мешали этой власти строить новую, счастливую, колхозную жизнь как «чуждые элементы», их и перевезли сюда. Они и здесь не состоят в колхозе, а значатся как поселение под названием «Лоборь». Топонимика этого названия никому не известна. А так здесь кругом вполне нормальные колхозные деревни, с местным населением из кержаков, чалдонов и прочих аборигенов. Работая на поле, мы обратили внимание на дальние гулкие выстрелы в тайге и даже автоматные очереди. Мы тут же осведомились у нашего эрудита бригадира.
– А-а, так это «зелёный прокурор», – объяснил он, хотя от этой его реплики нам понятнее не стало. Видя наше недоумение, бригадир продолжил разъяснение: – Здесь же кругом лагеря заключённых.
У многих заключённых очень большие «срока намотаны», что их им и за сто лет не отсидеть, так что терять нечего – бегут в тайгу. Далеко тут не разбежишься, сами видели – кругом непроходимая тайга с диким зверьём и гиблыми болотами.
Пошатается такой беглец, где у местных что сопрёт, а если уж сильно повезёт, так где-нибудь какую-нибудь бабёнку приголубит… и если за лето его не поймают, то на зиму сам явится в лагерь.
– И что потом им бывает?
– А ничего, добавят ещё годков за побег, да и куда им ещё добавлять…
Прошло ещё несколько дней и ночей.
Наступила некоторая адаптация к этим некомфортным условиям нашего быта. Организмы тоже втянулись в работу. То, что выпал первый снег, сообщил Дима Ковалёв, вышедший на свой утренний моцион.
Он принёс большой ком снега и, как сеятель, разбросал его по нарам, вызывая недовольное ворчание и визг просыпающихся ребят. Кое-кто обрадовался, что работу сегодня отменят, но их восторг угас с появлением дядьки-бригадира:
– Ну что, хлопцы, борозды уже распаханы. Немножко похолодало, так от земли даже пар идёт.
Оно и до этого дня было не очень-то тепло, но даже сам вид снега не располагал к оптимизму.
– А что же это «местные» не поспешают на уборку? – задали мы давно вертевшийся у нас вопрос, наблюдая, как дружно и усердно трудятся они на своих огородах.
Бригадир, видать, тоже давно ждал этого вопроса:
– А вы знаете, то, что вы уберёте, всё тут же забирают и увозят. А жителям придётся, что они накопают на своих огородах, целый год есть самим, кормить свою скотину и оставить на семена.
Его обветренное лицо некрасиво скривилось. Он повернулся и медленно побрёл с поля.
Мы продолжили борьбу за урожай, теперь уже с ледяным дыханием севера, а уж если точнее, самого океана, причём Ледовитого.
Развели костры, визиты к ним стали более частыми и продолжительными. Проникновеннее звучали строчки самодеятельного пения: «Дело в том, что мыв субботу не выходим на работу, а у нас суббота каждый день. Если на работу мы придём, на костре все варежки прожжём…» – и всё это на блатной мотив, влияние лагерного окружения, наверно. Как-то не вязалось здесь «взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры – дети рабочих», как и прочие вдохновляющие пошлости.
Вечером, в клубе-сарае, анонсировалось собрание поселян с последующими танцами. Уставшие от отсутствия развлечений, мы решили посетить это культурное мероприятие, кроме тех, кто предпочитал свой досуг отдавать карточному азарту. В клубе мы расположились на задних скамейках. Плохо освещенный зал был заполнен поселянами. Керосиновая лампа, свисавшая на проволоке с потолка, обнаруживала своим светом «президиум» за столом на сцене, если можно так назвать возвышение из грубо сколоченных досок. В ответ на краткое выступление ведущего собрания, в котором тот предлагал собравшимся выйти завтра всем на уборку картофеля, поселяне ответили дружным рёвом несогласия.
Тогда из тёмного угла, к «рампе», вышел, поскрипывая сапогами и кожаной курткой, коренастый мужчина. Поселяне, очевидно, его знали и сразу затихли. Оно и было отчего. Только от одного вида этого представителя власти, как говорится, «холодок бежит за ворот», а тут ещё лютый взгляд с искажённого злобой скуластого лица. Когда он заговорил, а точнее было бы сказать грубо залаял, даже нам, косвенным участникам этого сборища, стало не по себе. Сама речь его состояла из отрывочных фраз, похожих на винтовочные выстрелы.
Ему не было нужды до риторики, логики и прочих ораторских изысков. Вот перлы его, власть имущего, выступления: «Вы заклятые враги советской власти… лишенцы… завтра чтобы все как один вышли на уборку. Вы меня знаете. Пойдёте пешком все на север, в тундру, на сто километров отсюда. Кроме инструмента и еды с барахлом, что на себе унесёте, больше ничего не возьмёте отсюда». После такого вече народ разошёлся по домам, а молодёжь осталась развлекаться. В клубе было холодно и очень накурено. Однако молодёжь это ничуть не смутило.
Это были стройные и рослые, как на подбор, парни и девушки. Они сразу же сняли с себя свои нарядные дублёнки и, оставшись в расшитых сарафанах и рубахах, принялись за танцы. Их небольшой оркестр состоял из гармошки, украшенной бантом, раритетной гитары и бубна. Если ещё учесть ритмичный стук каблуков, то налицо был какой-то танцевальный ансамбль.
Да, чувствуется Запад! – подумалось нам. Мы участия в этом веселье не принимали, потому что танцевать так не умели и в таких «нарядах», как у нас, можно было показываться только среди картофельной ботвы или на лесоповале, среди заключённых. Дым костров и махорочных сигарет, которым мы изрядно пропитались, также не прибавлял нам обаяния. К тому же местные и не помышляли общаться с нами, они как бы нас и не замечали. Только Эдик, как всегда, оказался предусмотрительным. Он достал из своего вместительного рюкзака брюки, свитер и даже хорошо начищенные ботинки. Так что он ненавязчиво пообщался с местными и, впоследствии, поведал нам кое-что о поселянах. Оказалась, что этот грозный оперуполномоченный не зря называл поселян «лишенцами», они такими и были.
Из большого перечня «нельзя» вот некоторые: лишение всех избирательных прав, возможности покидать пределы района, без особых на то разрешений надзирающих властей, а молодёжи – выезжать на учёбу за пределы этого района. В свете всего рассказанного, мы представили весь ужас этих красивых молодых людей, и нам стало неуютно и жутко находиться здесь, среди этих болот и бесприютной таёжной беспредельности.
Наутро на противоположной стороне поля появились поселяне. Они работали так быстро и качественно, что нам так работать и не снилось.
Некоторое время мы как зачарованные глядели на это явление, как вчера на танцы их молодёжи. Прервал нашу идиллию бригадир. Он довольно радостно сообщил, что поселяне, благодаря нам, собрали свой урожай. Теперь, когда картофельное поле было атаковано с двух фронтов, неубранный участок быстро таял и вскоре совсем исчез, а вместе с ним и наша трудовая повинность. Нам дали немного денег и подали грузовик, скорее всего тот, на котором мы приехали сюда. Грузовик уже собирался отъехать, когда один из местных сообщил, по секрету, что нам скормили старого коня, которого зарезали только потому, что он сам был уже не в силах издохнуть.
Мы все дружно повернулись к Зинуру Ганиеву: ты, мол, татарин, чего молчал? Всю обратную дорогу мы уже не веселились, так как в кузове было холодно, и старались теснее прижаться друг к другу. Заснеженная Чердынь, как и весь этот край, казалась унылой и заброшенной. Правда, в ней мы почти не задержались и уже вечером погрузились на пароход, который пошлёпал по мутной воде, где в свете фонарей поблёскивали льдинки, предвестники скорого ледостава и конца навигации. Но это только казалось, что мы сели на пароход вечером.
На самом же деле было ещё послеобеденное время, а серая мгла вряд ли могла сойти за наличие дня. На пароходе был буфет, и мы, обременённые малыми деньгами, его непременно посетили. Я уже запивал последним глотком лимонада печенье, когда услышал голос Эдика: Фома, иди сюда! Вокруг круглого столика, вместе с Эдиком, стояло несколько мужчин.
– Земляк ваш, тоже смоленский.
Довольно крупный мужчина протянул мне руку:
– Николай, – но, заметив разницу в возрасте, поправился: дядя Коля.
Он тут же приступил к расспросам, и я понял, что такое «земляк». Его глаза, на дублёном северными ветрами лице, потеплели и смотрели по-доброму заинтересованно. Эдик тем временем деликатно разговаривал с другими мужчинами, очевидно, товарищами моего земляка.
