Борис Минаев - Мягкая ткань. Книга 2. Сукно
Наконец эти ужасные смерти прекратились. Она стала думать – что же случилось, может быть, на это повлияли ее слова, да нет, вряд ли, просто так повернулась жизнь, она все время поворачивалась, как большое нелепое колесо, то так, то этак, уже прошло два или три месяца, и ничего не изменилось, значит, завотделением провел с ней профилактическую беседу, и только, значит, все хорошо. Она стала вновь всматриваться в глаза детей, доверчивые и терпеливые, как у собак, и думать о том, как когда-нибудь усыновит одного из них, возможно, мальчика, вот такого или такого. Как вдруг 23 февраля ее арестовали…
Их взяли прямо с работы – трех женщин-врачей, молодых ученых, писавших диссертации по вирусологии и иммунологии, даже не дали заехать за вещами домой, повезли сразу на вокзал и оттуда в специальном тюремном купе – рядом с которым постоянно дежурил в коридоре чекист с наганом в кобуре и в галифе с синими лампасами – повезли дальше, в Запорожье, там разместили во временном изоляторе, то есть в тюрьме. В тюрьме Жене было совсем хорошо, там был режим, хорошо кормили, без излишеств, но хорошо, были прогулки на свежем воздухе, была библиотека, она много читала, оттуда началась ее вторая жизнь, как она считала потом, искренне благодаря судьбу за эти несколько месяцев, проведенных между жизнью и смертью, поскольку думала о смерти она постоянно. Это были вполне серьезные, искренние мысли, высокие и чистые, она сама их так осознавала, если жизнь не удалась – ну что ж… Однако получилось иначе, позднее Женю поразила одна деталь – что главные показания по делу давал не завотделением Семен Витальевич, он сразу начал бороться, искать правды, писать во все инстанции, и не испуганный старичок-профессор Виктор Леонидович, тот был вообще ни при чем.
Информация пошла совсем не оттуда, основные показания по делу давала одна из этих двух женщин, которых взяли в тот день вместе с нею, Лариса Петровна, она поддержала этот абсурд, а это был, разумеется, абсурд, но, проходя однажды по тюремному коридору, Лариса Петровна увидела женщину с разбитым лицом, это ее настолько потрясло, что она не могла потом спать, она представляла, как ее изуродуют на допросе, ее лицо, а она любила свое лицо, это была относительно молодая женщина, тридцати трех лет, она не могла представить себе, что ее лишат лица, что у нее больше не будет никогда такого лица. Невыносимо было думать об этом, пусть лучше ноги, руки, внутренние органы, но только не лицо, не зубы, не эти жуткие шрамы, не эти перекосившиеся глаза, и буквально на следующем допросе она со всем согласилась и все подписала, хотя, возможно, именно это их спасло.
НКВД в те годы получал очень много сигналов, невероятное количество, сотни, тысячи в день, дать ход всем было, разумеется, невозможно, следователи выбирали из явной туфты, во-первых, политически правильный материал, и во-вторых, эффектный, выигрышный, красивый.
Их дело было именно из этого разряда, оно было красивым, следователь К., например, целый вечер ходил по улицам, совершенно очарованный этой красотой, он был на катке, в парке, в ресторане, всюду он замечал красивых девушек, красивых женщин, любовался деревьями с налипшим на ветки снегом. Дело о вирусологах, которые решили создать смертоносную вакцину, вирус кори, чтобы заразить ею как можно больше советских детей, миллионы наших детей, наших пионеров, комсомольцев и октябрят. Это дело показалось ему настолько красивым, настолько значительным, что он даже задохнулся от творческого нетерпения, от восторга, он представил себе подвал в «Правде», огромную, на целую полосу статью в «Комсомолке», которая начиналась бы сразу на первой странице, открытый суд, обязательно открытый, выступления экспертов из академии наук, быстрый перевод в Москву.
Арестовали женщин мгновенно, даже не дав времени опомниться и о чем-то сообщить, это было важно, взять их горячими, свежими, как булочки, но почему-то дело не шло, хотя политика тут вроде была ни при чем, все чисто, очевидно, и сигнал был верный, положительный. Наконец, когда самая мягкая и сексуальная из них, блондинка Лариса, созналась, он возликовал. Подключили других товарищей, на следующем допросе, когда следователь с ликованием сообщил Жене Каневской о том, что ее подруга начала давать показания, и значит, дело чистое, ошибки быть не может, и он просит Женю не усугублять свою вину, не затормаживать работу следственных органов, поскольку им нужно бороться со шпионами и диверсантами, у них мало времени, что он просит, наконец, подтвердить преступный замысел их группы о создании смертоносного вируса кори и выдать главаря, которым наверняка является кто-то из мужчин, руководителей больницы.
И в этот момент Женя спросила его, как будто нечаянно и даже помимо своей воли – послушайте, вы хоть понимаете, о чем вы говорите, и он ударил ее по лицу, она упала со стула и потеряла сознание. Это было не очень вовремя и не очень правильно, но это было выше его сил, иногда лучше выпустить наружу плохие эмоции, чтобы не допустить худшего зла, каким, конечно же, является смерть арестованного на допросе. Это лицо было, во-первых, еврейским, во-вторых, в нем был какой-то скрытый вызов, бледная женщина, в очках, но в ней был вызов, была тонкая линия носа, подбородка, еврейка, надменная, скрыто-порочная, невероятно надменная, тварь, низкая, постыдная тварь, готовила вирус кори, чтобы заразить миллионы детей, да как она смеет. И он сорвался, сорвался зря, и потом даже дал воды и даже отпустил, чтобы назавтра вызвать снова, но уже не ее, ту, другую, мягкую блондинку, Ларису, и это тянулось бы долго и кончилось плохо, но, к счастью, Виктор Леонидович, завотделением, лишившийся в одночасье трех помощников сразу, понял, что и ему несдобровать, и попросил сделать экспертизу преступного замысла, чтобы быстрей и эффективней раздавить гидру, расколоть ядро организации, вывести на чистую воду и все такое.
В НКВД удивились, но экспертизу позволили, Виктор Леонидович ознакомился с материалами дела, потом долго думал, потом попросился прийти завтра пораньше с утречка, чтобы окончательно дать заключение, в НКВД опять удивились, но опять позволили. И на следующее же утро из Ленинграда приехал академик Хитровых, вот с такой неприятной фамилией, недовольный и заспанный, что его вдруг погнали в Запорожье, потом долго читал, а потом попросил пообщаться с самым главным начальником, поскольку дело тут всемирного совершенно масштаба и замысел совершенно злодейский. Начальник вышел затем к своим, собрал всех в зале заседаний и орал полтора часа. Оказалось, что вируса кори не может быть, его не бывает в природе, инфекция передается по-другому, жизнь преподносит свои сюрпризы, бывает страшное заражение, кожа покрывается пятнами, легкие отказывают, внутренние органы отказывают, но это происходит не так, это происходит иначе. Короче, нельзя создать такую вакцину, чтобы заразить миллионы детей, это невозможно, и он советует исправить ошибку и искать в другом месте. Академик Хитровых и Виктор Леонидович оказались крепкими орешками, они не хотели разгрома целой отрасли советской науки, они твердо держали оборону, это вам не литература и не политэкономия, это другое, тут нужно готовиться, иметь теоретическую базу. Начальник НКВД пришел в полное бешенство, кого-то перевел, кого-то повысил, словом, произвел полную реорганизацию, а Женю отпустили.
Это было чудо. Редкое в те годы, но теоретически возможное. Невозможное, но иногда проступающее, как слеза на иконе.
Женя вернулась домой почти через полгода. Ее восстановили на работе в той же должности. Она работала в той же лаборатории. На работе она смотрела на улицу из того же окна. Она ходила в ту же столовую. Ела тот же гороховый суп или рыбный. На выбор. Она занималась любимым делом. Она продолжила писать диссертацию с той же страницы, на которой остановилась. Дома ее ждал Игорь, сильно осунувшийся, но по-прежнему настоящий, родной, любимый, который раз в месяц ездил в Запорожье и носил передачи и который все это время присматривал за девочкой. Впрочем, не только он. Прошло ведь целое лето, и летом все было точно так же: приезжали бабушка Соня из Харькова и Роза из Москвы (она привезла подробное письмо от Дани, которое Женя Каневская потом спокойно сожгла, выйдя во двор в темноте), и Нина с Розой летом точно так же ходили по вечерам на танцы, а по ночам ели бабушкину кашу с вареньем.
Но ощущения, что все вернулось, все срослось, что все течет так же, как текло, у Жени Каневской не было.
Время жизни дало трещину. Теперь оно не было непрерывным. Все это осталось в прошлом.
А будущего она не знала. Будущее Жени Каневской еще предстояло создать из ничего, из неких нитей, иголок, узлов и прочих интересных деталей. Но пока она работала и уезжала каждое утро на автобусе в свою больницу.
