Борис Минаев - Мягкая ткань. Книга 2. Сукно
– Да, – прошептала она. – Я ей скажу. Я попробую. Но она же меня не предупреждает. Она приедет вдруг.
– Прощай! – сказал Даня. – Береги себя. Все это пройдет, поверь мне. Когда-нибудь пройдет.
Теперь и она посмотрела на него внимательно, пристально и сурово. Дядя Даня был бледен. Впервые она подумала, что он уже старик, ему уже больше сорока лет. Папа гораздо моложе. Но папы тут нет.
– Ты тоже… береги себя, дядя Даня, – сказала она.
Встретиться на Курском вокзале предложил он сам. Тут, возле вокзального буфета, где особенно многолюдно, где швейцар скучает в дверях ресторана, где громко объявляют поезда, где снуют носильщики и, наверное, карманники, где куча людей сидит с чемоданами, где сами они вполне могли сойти за провожающих или отъезжающих и где очень неуютно, но нестрашно. Почему-то не страшно.
Папу арестовали в самом конце мая. Как раз в это время на экраны вышел новый фильм «Белеет парус одинокий». По Валентину Катаеву.
Было четырнадцатое июня.
Мама приехала рано утром, открыла входную дверь своим ключом. Нина вскочила с постели и заспанная ринулась ее целовать.
– Девочка моя, – устало улыбнулась мама.
– А у нас тетя Женя! – радостно сказала Нина.
– Да? Ну вот и отлично. Погуляем! – сказала мама и пошла умываться с дороги.
Этот день Нина помнила очень хорошо. Ей потом казалось, что она помнит каждую его минуту и, например, может сказать, что они делали в 8.49 утра.
Они ели яичницу-глазунью с помидорами.
– Как вкусно! – сказала мама.
Тетя Женя засмеялась.
– Тебя что там, не кормят, в твоем Киеве?
– Кормят, – сказала мама. – Да я сама не ем. Не могу видеть эти… галушки, вареники, все вот это.
Стала пить горячий чай, крупными глотками, пытаясь остановить слезы. Обожглась. Пошла наливать холодную воду.
Женя тоже смотрела на нее со слезами.
– Девчонки, – сказала тетя Женя. – Я хочу гулять. Да, мы с поезда, мы устали, и я, и Валя, да, нам хочется побыть дома. Но я хочу гулять! Я не могу. Я Москву сто лет не видела. С прошлого года.
В 9.27 они были в Парке культуры имени Горького.
– Невероятно! – сказала Женя. – Какие-то лодки, пруды, все так цивилизованно, мороженое везде. А помнишь, как в двадцать третьем тут была сельскохозяйственная выставка. Деревянные дворцы, павильоны коневодства, рыбоводства, чабаны, рыбаки, какие-то горцы в бекешах, верблюды плевались, лошади ржали, господи боже мой.
– Помню, – с улыбкой сказала мама. – Мы приезжали с Милей из Харькова. Он был в такой майке с воротником. Полосатой. И очень пахло лошадиным навозом. Невозможно было целоваться.
Она с трудом улыбнулась.
Женя купила газету. За домашним обедом (его приготовила нянька Лиза) она ее проглядела и торжественно сказала:
– На экраны столицы вышел новый художественный звуковой фильм «Белеет парус одинокий!». Пойдем?
Было 14.20.
Решили идти в «Художественный». Он ближе всего. На трехчасовой дневной сеанс.
Пять минут идти пешком. Ну десять.
Мама с Женей стали собираться. Мама перетряхнула весь гардероб. Искала нарядное летнее платье.
– Красное! Мама, красное! – просила Нина.
– Нет-нет… Я хочу сарафан.
Потом долго стояла перед зеркалом и смотрела на себя.
Вздохнула:
– Господи.
– Такое ощущение, что ты этого очень давно не делала, – сказала Женя. – В смысле, не смотрела в зеркало. Но это же неправда?
Они обнялись. И в этот момент зазвонил телефон.
– Послушай, Нина! – сказала ей мама.
Звонил начальник жилконторы Петр Игоревич.
– Мама не приезжала? – задал он свой обычный вопрос.
– Она дома, – вежливо ответила Нина и отдала трубку. Шепотом она добавила:
– Он уже раз десять звонил. Не знаю, что ему нужно.
Это была правда. С какого-то момента Петр Игоревич стал очень интересоваться тем, вернулась ли мама. «Мама в отъезде!» – всегда отвечала Нина и решительно опускала черную эбонитовую трубку на рычаг. Лишние подробности тут были ни к чему.
Но Петр Игоревич был настойчив. Он звонил снова.
«Ты мне пожалуйста, скажи, когда она будет дома, Нина, – ласково внушал он ей. – Мне обязательно с ней надо поговорить».
Однажды он даже ждал Нину, то есть стоял у ворот, выходящих в Кисловский, и просто ждал. Это было очень странно.
«Послушай, Нина. Ты же знаешь, как я отношусь к вашей семье. Пожалуйста, дай мне знать, когда приедет мама. Мне надо ее кое о чем предупредить. Предупредить от всяких ненужных неприятностей. Это очень важно. Хорошо?» – сказал он и пошел по своим делам. Нина ему поверила. Но ничего не поняла. И вот он звонил снова.
Мама медленно взяла трубку. Разговор был какой-то очень короткий.
– Что он хотел? – крикнула Нина из ванной, где яростно начесывала челку.
– Ничего! – сказала мама. – Спросил, не собираюсь ли я выписываться.
– И все?
– И все.
– А он же хотел тебя о чем-то предупредить.
– Вот об этом и предупредил. Чтобы ни в коем случае не выписывалась, просто чтобы ставила в известность, когда уезжаю… На сколько уезжаю, куда, зачем…
Мама улыбалась, но глаза у нее были растерянные.
Пока шли с тетей Женей и мамой по Никитской и по бульвару, привычная Москва вдруг показалась другой. Она и забыла это чувство защищенности, когда идешь со взрослыми. На душе было легко и спокойно. В лицо толкался теплый, тревожный майский ветер. Мокрые мостовые, гудки машин.
В фойе кинотеатра играл оркестр. Они купили дюшес и втроем пили желтый шипучий напиток с наслаждением.
– Как я давно в кино не была, – тихо сказала мама.
Полная певица в синем бархатном платье запела Дунаевского под оркестр.
«А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер!»
И мама тихонечко запела. Будто бы про себя.
В ней все было как-то не так. Она смотрела вокруг тревожными яркими глазами, как будто спрашивала о чем-то.
Фильм всех увлек.
Гаврик и Петя спасали матроса.
Улицы Одессы тревожно гудели. Нина как будто упала туда, в этот мир, где город у моря и приближается веселая революция.
Каждое слово в фильме казалось ей волшебным. За каждым словом шелестели какие-то травы, тихие волны плескались у лица, люди смотрели на нее печально и уходили в бесконечную глубину черно-белой картины.
Это было настоящее кино.
Потом мама с Женей повели ее в «Прагу», на первый этаж, в кафе. Ели пирожные, пили чай, вспоминали ту, старую Одессу, которую видели в двадцатые годы.
– Мы там месяц жили, у хозяйки на Пушкинской. Дорого, правда. Но зато была кухня, и мы жарили рыбу. Миля, Даня с Надей и я.
Потом мама повернула голову к Нине и вдруг спросила:
– Как ты думаешь, он к нам вернется?
Это было в 18.45.
Возвращались уже в полумраке.
Молчали.
А потом, когда мама уже была в халате, готовилась спать, им вдруг позвонили в дверь.
На следующий день тетя Женя увезла Нину в Кременчуг.
Там, в Кременчуге, с ней произошло одно событие.
Внешне все было нормально.
– Вот, смотри, теперь ты будешь тут жить, – сказала тетя Женя, – а скоро приедет бабушка Соня, она всегда приезжает на лето, живет тут у нас, здесь высокий берег Днепра, река широкая, очень красиво, тебе понравится.
Квартира была маленькая, но очень уютная, ей отгородили ширмой свое пространство: стол, тумбочка, кровать, вещи приходилось вешать в общий шкаф, но это было тоже нормально, никаких неудобств она не испытывала. Это было как путешествие с неизвестным финалом – интересно и чуть-чуть страшно. Директор школы приняла ее ласково, девчонки были свойские, веселые, все как-то шло своим чередом, цеплялось друг за друга, было легко и просто – учиться, ходить по этим улицам, ждать писем от мамы, но было одно, что стало постепенно накапливаться и накопилось – прошлое, у нее никогда не было прошлого, ей было рано его иметь, ей было всего пятнадцать, а теперь оно у нее появилось, это были мама и папа, они и были это прошлое. Во-первых, о них нельзя было говорить с посторонними, нужно было бесконечно врать про какие-то командировки, кроме Жени, обо всем знала только директор школы, она обещала молчать, «пока все не выяснится», добрая, милая директриса, с огромным украинским бюстом и приятным лицом, Вакуленко была ее фамилия. Но нужно было бесконечно врать, и Нина научилась – почти подсознательно, цепко – следить за ходом разговора и ловко поворачивала его прочь, в сторону от семейной темы. Вранье было мучительно, но необходимо, родители сразу перешли в разряд тайны. Она не стыдилась, но скрывала, это была именно тайна из прошлого, и чем чаще она об этом думала, тем больше понимала, что ничего о них не знает, то есть – что именно надо скрывать, что это вообще за люди, ее родители, ушедшие в темную область скрытого, скрытого от всех ее прошлого, она хотела знать это прошлое, она хотела раскрыть его, она имела на это право. Пока они были вместе, рядом, она могла о них ничего не знать, теперь она не имела на это права, она должна была знать. Да, Харьков, да, познакомились в очереди, в институтской столовой, это было очень голодное время, там кроме селедки с картошкой ничего и не было, познакомились благодаря Жене (это я их познакомила! – гордо говорила она), вспыхнула любовь, Валя была очень яркой тогда девушкой, о ней все говорили, она была из известной медицинской семьи (из известной? – удивлялась Нина), дочь профессора психиатрии (психиатрии?). Господи, ну почему она ничего, ничего не знает о маме? Папа своего прошлого стеснялся, ничего не рассказывал о себе, стыдился буржуазного происхождения (буржуазного?). На самом деле, на него в институте все смотрели с огромным уважением, ведь он уже тогда был известный революционер, но мама, твоя мама была просто звездой, она пела, играла на рояле, танцевала, господи боже ты мой, ты просто не представляешь себе, как они были хороши…
