Николай Семченко - Одиночество шамана
– Глупая ты, глупая! – засмеялась Дачи. – Что у русских, что у нанайцев сказки одинаковые: добро в них всегда побеждает зло.
– Вот я и говорю: в сказках всё хорошо кончается, а в жизни так не получается, – кивнула Дашка. – Помнишь, подруга, молодые были, песню распевали «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…»? Старики на нас глядели, да только головами качали: глупые, дескать, пороха не выдумываете – чьи-то чужие слова повторяете, а их смысла не понимаете.
– Ага, – поддержала её Дачи. – Передовыми хотели стать. А того не понимали, что сама наша жизнь и есть самое настоящее чудо.
Слушая её, Дашка насыпала в трубочку табака из кисета, зажгла спичку и закурила. Потянуло лёгким приятным ароматом. Видно, бабулька каких-то особенных травок в табак добавляла.
– Своё курево, – сообщила она Андрею. – Лист дуба, березы сушим, мох в табак добавляем… Мне ещё в детстве бабушка трубку-носогрейку подарила. Привыкла к ней.
– Твоя бабушка, помню, как задымит трубочкой, значит, готова истории нам, ребятишкам, рассказывать, особенно мы про баян-маму и дебой-маму любили слушать, – напомнила Дачи. – Баян-мама – значит, богатая. Дебой-мама – бедная старуха. Однажды дебой-мама повесила свои единственные пэру – штаны сушить. Мимо ворона пролетала, схватила их и унесла за реку. Бедная старуха кинулась за птицей, да как ей через Амур переплыть? Тут видит: стоит на том берегу человек, говорит: «Плыви сюда! Отдам твои штаны!» Да как переплыть-то? Лодки у дебой-мамы нет.
– Ага, шибко бедная была, – кивнула Дашка. – Бабушка изображала дебой-маму маленькой, худенькой, и того человека из-за реки жестами обрисовывала: шея длинная, голова маленькая, руки как крылья. Словом, ворона то была. И говорит этот человек: «Вот щепочка! На ней приплывёшь ко мне…» Старуха удивилась, а щепочка пристала к ногам старухи и лодкой обернулась. Привезла её лодка на тот берег. Видит дебой-мама: две лестницы – одна золотая, другая серебряная. «По какой из них хочешь лезть за пэру?» – спрашивает мужчина. Старуха подумала: «Ой! Не привыкла я к золоту да серебру, мне бы по земляной лестнице привычнее подниматься…» Только так подумала, как ноги её сами собой по золотой лестнице взбежали. «Ну, иди в золтой дворец теперь», – говорит мужчина.
– Ну, ей-то непривычно в золотых дворцах бывать, она и подумала: «Нет! Лучше в хижину какую-нибудь, так мне привычнее…», – подхватила с улыбкой Дачи. – И оказалась, конечно, в золотом дворце. А там слуги ей предлагают трубку покурить, на выбор – золотую или серебряную. А она уперлась: деревянную, говорит, дайте мне!
– Как у меня, – Дашка повертела свою носогрейку, черную от времени и копоти. – Такие трубочки самые лучшие, мне тоже не надо ни золотой, ни серебряной. Однако дебой-мама трубочку выкурила, получила свои пэру, да ещё мужчина-ворона протянул ей узелок мусора в подарок: «Раз ты к хорошему не привыкла, так хоть мусор возьми. Только до самого дома его не развязывай. А как домой придешь, не забудь горшок на печь поставить…» Она так и сделала. В горшке всякая вкусная еда тут же наварилась, а мусор превратился в золото. Хорошо зажила дебой-мама. А баян-маме завидно стало. Она спросила: «Да как же ты разбогатела?» Дебой-мама правду рассказала.
– Ну, повесила свои пэру баян-мама на забор, ворона их схватила, унесла, – со смехом продолжила рассказ подруги Дашка. – И всё было так, как бедная старуха рассказывала. Только баян-мама сразу захотела по золотой лестнице попасть в золотой дворец, там золотую трубку схватила, с жадностью закурила, да губы обожгла: золото-то нагревается, не то, что дерево! Вытерпела, однако. Подарка ждет. Мужчина вынес ей узелок, наказывает: «До самого дома его не развязывай!». Но не утерпела баян-мама, присела на коряжину по пути, развязала, а оттуда как полезут змеи!
– Всякие! И большие, и маленькие, ползут, извиваются, шипят, – всплеснула руками Дачи. – Да такие злые! Напали на богатую старуху, искусали её. От того она и померла. Жадная была.
Эта легенда напомнила Андрею русские народные сказки – в них богатые тоже высмеивались, бедняки становились счастливыми. Сказка – ложь, да в ней урок, добрым молодцам намёк. Что за чудо, эти были и небылицы! В них с незапамятных времён обитает душа народа, освещаемая неярким переменчивым пламенем древних светильников, – она поёт, смеётся, что-то тихо шепчет, окликает, лукаво подмигивает и грустно вздыхает; кому, как не ей, знать: люди слушать слушают, и всё понимают, но тьма низких истин и возвышенность высоких слов, трогая их сердца, не всегда принимаются на веру – каждый проходит свой путь ошибок, тревог и заблуждений. Это одинокое путешествие и есть жизнь, которая порой сама становится сказкой, легендой или былью, в ней – опыт и наука, как прожить одну-единственную свою жизнь достойно; идущие вослед, смеясь и плача, однако, знают, что такое хорошо и что такое плохо, и умнее, и лучше, и образованнее, но мало что принимают на веру, потому что до сути вещей желают дойти не чужим умом. И стоит ли их в том винить?
Бабушка никак не могла успокоиться: у молодого начальника (она упорно считала Андрея важной птицей, коли он приехал её с Дашкой проверять) что-то неладное творится на душе, слишком, мол, задумчив и постоянно прислушивается к себе, да и лицом несвеж, глаза хоть и смеются, но усталые: видно, не высыпается, отчего-то тревожится. Желая не только угодить, но и помочь ему, она снова и снова заводила речь о старой Чикуэ, бабка которой, Дадха, знаменитой шаманкой была. Сколько она лет прожила, никто не знает, и сама Дадха не знала, говорила: так много, что со счёта сбилась, сколько раз на её веку Амур от зимнего льда освобождался – может, сто, а может, больше.
Дадха последние годы своей жизни почти слепая была, плохо слышала, едва-едва ходила, и всё больше на теплом накане лежала, но иногда на неё что-то находило: старуха облачалась в шаманский наряд и, взяв бубен, сидела без движения, совсем как каменная, ничего не говорила, только глядела, не мигая, в одну точку перед собой, и будто что-то ей виделось: глаза оживали, черные зрачки вспыхивали светлячками, и она начинала чуть слышно постукивать в бубен и тихо бормотала что-то себе под нос. Мало-помалу удары бубна становились всё сильнее, Дадха раскачивалась в такт ему, вздрагивала, икала и сморкалась, сердито кричала молодой тогда Чикуэ: «Подогревай скорее другой бубен!»
Шаманский бубен звучит громче, если его постоянно подогревать. Потому у любого шамана всегда есть помощник, который меняет ему остывший бубен на тёплый, да ещё следит за тем, чтобы сенкура50 на горячих углях не горела, а медленно тлела: листья этого растения давали густой дым с приятным, но одуряющим ароматом – на этот запах слетались сеоны, служившие Дадхе. Она, забыв о своей немощи, вскакивала, кружила вокруг очага, хватала из него горящие головёшки и, не чувствуя их температуры, грозила ими злым бусеу-духам.
У Дадхи не было одного постоянного сеона. Каждый раз она выбирала себе нового духа, и он не обязательно был нанайским – в неё вселялись орочские, якутские, нивхские, китайские и даже русские духи. По тому, на каком языке вдруг начинала говорить шаманка, присутствующие знали, какой иноземный сеон в неё вселился. Иногда люди вообще не могли разобрать смысла слов – значит, дух прилетел к Дадхе откуда-то совсем издалека, и тогда сама Дадха начинала переводить его речь. Давалось это ей с трудом: на коже выступали капельки крови, она страшно вращала глазами, гримасничала, кричала, не переставая при этом яростно бить в бубен и звенеть подвесками.
Сеон помогал Дадхе видеть будущее, подсказывал дни, когда мужчинам следовало идти на охоту или рыбалку, в какие именно места – и эти предсказания всегда были точными; тяжело больные после камланий шаманки быстро шли на поправку, и не было такой хвори, которую бы она не выгнала из тела человека, хотя сама себе помочь не могла или не хотела. Говорят, что она передала внучке Чикуэ какие-то особенные секреты. По крайней мере, Чикуэ умеет выгонять из человека тоску, заключает его несчастья в деревянные фигурки, которые положено зарывать в землю или пускать вниз по течению реки – пусть уплывают прочь и никогда не возвращаются.
Однако стать шаманкой внучка не захотела, это очень тяжело – постоянно жить с духами, которые в любой момент могут обратиться против своего избранника. Чикуэ запомнила другую бабкину выучку – её узоры и орнаменты, которыми украшала свои ковры, халаты, любую одежду и обувь. Она переняла от Дадхи приёмы вышивки, плела затейливые узелки, знала, как сделать краску из разных трав, коры деревьев или корней кустарника – у неё всегда получались яркие, насыщенные тона, и как обработать кожу сазана или кеты, чтобы она годилась на поделки, Чикуэ тоже прекрасно знала. Она многое ведала, и лучше её не было в селе мастерицы.
