Станислав Савицкий - Самоучитель прогулок (сборник)
Эта книжка, разумеется, не завершена. Не хватает минимум пары глав. Это не делает ее ни менее содержательной, ни более трагичной или более загадочной. Правду о себе можно, конечно, рассказывать до бесконечности, если не свести все к лаконичной банальной формулировке.
Среди книг, которые я очень люблю, есть несколько купленных на книжных развалах. Это чудесные, вкусные, как говорил один мой давний приятель, книжки. А то, что я, даже не догадываясь об их существовании, нашел их случайно в стопках старых изданий с пожелтевшим обрезом и выцветшей обложкой, повышает их ценность в энное количество раз. Однажды в Нанте, пройдя по строгой и уютной аллее времен Директории, я наткнулся на брокант посреди небольшой площади. Брокантами называют рыночки, которые в теплое время года на день-другой устраивают антиквары и те, кто торгует старыми вещами. Хлама на них завались. Утиля и барахла – мама не горюй. Однажды, например, я видел на одном таком рыночке целый короб fèves – маленьких фарфоровых фигурок, которые кладут в galette – пирог, который пекут на праздник Поклонения Волхвов. Кого только они не изображают! И Богородицу, и немецкого пожарника, и спаривающихся поросят. Кому достанется кусок пирога с фигуркой, тот король, тому картонная корона (сломанный зуб – дань традиции).
На таком броканте я купил книгу интервью с Борхесом: несколько разговоров Борхеса с его переводчиком на французский и другом Жаном де Мийере. Разговоры тоже были на французском, Борхес говорил на нем просто, изящно и умно. Местами это захватывающее чтение. Даже удивительно, как такой остроумный человек мог иногда писать такие занудные эссе. Особенно интересно, как Борхес объясняет, почему настоящему аргентинскому писателю не избежать испанофобии. Все, что дала миру испанская культура, по его словам, сделали ассимилировавшиеся арабы и евреи. Есть сколько-то исключений. Сервантес, например. Настоящий аргентинский интеллектуал – это креол с европейскими корнями, как сам Борхес, англичанин по одной из бабушек и беарниец по одному из дедушек. Беарниец, то есть баск, которого тоже не назовешь другом Испании, да и другом Франции его тоже не назовешь. То, что мысль рождается на пересечении нескольких культур, – идея не слишком оригинальная. Необычно то, как этот европейский интеллектуал, для которого испанский и английский были родными языками, а французский был языком литературы, и свою прозу он писал на испанском, как будто это не испанский, а французский, ощущал себя в Европе одновременно властителем дум и отщепенцем, способным нарушить спокойное течение дел. Он был своим, но не местным, сопричастным и отчужденным.
В другой раз на броканте (или вид гренье, что почти одно и то же) в конце длинной пешеходной улицы в Туре я купил «Дневник путешествия по Америке» Токвиля. Удивительный рассказ о том, как Токвиль отправился в рискованное путешествие в глушь – вокруг озера Мичиган. Там, на окраине Новой Франции, кончался привычный ему мир. Там предрассудки, которыми был полон светский Париж, были изжиты теми, кто искал исконную жизнь вдали от цивилизации. И чем чуднее были нравы американцев, тем понятнее становилась жизнь дома. Я люблю эту книгу не меньше, чем «Персидские письма» Монтескье, в которых взгляд иностранца обнаруживает в европейской жизни то, чего сами европейцы зачастую не замечают. Это остроумный рассказ о том, чем живет Европа.
Бывая в Париже, я регулярно захожу в Boulinier, букинист на углу Бульмиша и Сен-Жермен. Еще лет пять назад там продавались старые кассеты, и я покупал издания Гэнсбура и Брассанса семидесятых-восьмидесятых. Их песни люблю, многие знаю наизусть. Могу, например, ни с того ни с сего на ходу начать напевать Je vivais à l’écart de la place publique или Au village sans prétention. Зеленый томик Брассанса, выпущенный по-французски в Москве где-то в перестройку, у меня со студенчества. Он весь в пометках: подчеркиваниях, смешных значках на полях, смысл которых теперь уже не восстановить. Уже после университета мои московские друзья познакомили меня с Марком Ильичом Фредкиным – поэтом, переводчиком и издателем. Он держал книжный магазин «19 октября» в деревянном доме на Полянке. Марк Ильич перевел пару десятков песен Брассанса и очень душевно их исполнял. Когда умер отец, я поставил эту кассету. С тех пор для меня это печальные песни. Я больше не слушаю эту кассету.
Зато другая старая кассета, любимая еще со студенческих лет, до сих пор при деле. Это запись домашнего концерта Хвоста и его дочки Ани. На самом деле не концерта, а посиделки с друзьями в квартире моей приятельницы Сони на Моховой, где наша могучая кучка иногда собиралась, чтобы со значением произносить друг другу опусы магнумы в присутствии нестрогого и справедливого арбитра вкуса. Мать Сони была приятельницей Хвоста.
Год был девяносто веселый, из ранних, совсем веселых. Хвост впервые приехал в Питер с тех пор как эмигрировал. В приличном подпитии почувствовав себя в родной творческой обстановке, он стал петь вместе с дочкой Аней свои песни и песни, написанные вместе с Анри Волохонским. В общем, репертуар, который взял на вооружение «Аукцыон» в конце девяностых, плюс кое-что еще. Хвост обаятельно-отвратительно хрипел, сипел и гундосил. Аня тонким, звонким голоском укрощала папино буйство. К сожалению, дуэт The Beauty & The Beast выступал редко. Тем ценнее кассета, которую берегу и на именины сердца ставлю.
Хвост тогда спел и несколько переложений Брассанса, душевных и стильных. Они у меня давно путаются с песнями самого Брассанса. Кто, по-моему, совсем не похож на Брассанса, так это Окуджава. У поколения родителей сходство между их песнями не вызывало сомнений. Только у раннего Окуджавы (а я с детства знаю его творчество довольно хорошо) я помню несколько хулиганских песен, написанных от имени подрастающих темных личностей. Но они больше похожи на дворовые послевоенные песни, чем на песни вагантов, которыми вдохновлялся Брассанс. Арбатская романтика имеет мало отношения к романтике парижских окраин, как и фронтовая лирика.
Хвостовские переложения заразительны, могут пристать на несколько дней – и будешь ходить, напевая его «Вот это песня для тебя» или смешнейшую «С соседом я пропил последнюю рубашку». Вот и думай, кого больше любишь: Брассанса, поющего в брассери Au bois d’mon coeur, или Хвоста, под уговорами друзей соглашающегося прореветь вепрем еще один застольный хит, не попадая ни в ритм, ни в ноту и празднуя очередной праздник, который не найти ни в одном календаре.
Ни про меня, ни про нашего счастливого героя нельзя сказать, что мы галломаны или франкофилы. То есть ничто французское ни мне, ни ему не чуждо, но никогда нами не овладевала идея изображать из себя француза. Нашему благоденствующему герою никогда не приходило в голову начать собирать французские комиксы, французские монеты или прижизненные издания Альфреда Жарри. Я с юности любил песни Брассанса, но в комнате моей не висел на стене его портрет, я не носил ту же прическу, что он, и не старался подражать его выговору. Один портрет, между прочим, висел: Франсуа Трюффо в уютном помятом пальто с большими пуговицами. Нравился же мне по-настоящему снимок с Мишелем Фуко, Жаном Жене и Жан-Полем Сартром, сделанный на какой-то демонстрации в 1968-м. Они на нем один другого революционнее: злобный лысый с острым нервным взглядом, другой тоже лысый, но с добродушным и почему-то вызывающим тревогу лицом, – и третий, смотрящий одновременно на тебя и на всех, кто с нами в этот вечер, и готовый в любой момент провозгласить начало вселенского бунта.
«Вот это мыслители, – думал я, – а не скукоженные университетские доценты, робкие, как щенята».
Мне тогда казалось, что размышлять, отстаивать свою точку зрения, писать статьи и книги – в этом и состоит вольная воля. Я восхищался тем, что французские интеллектуалы влияли на политическую ситуацию, бузили во всю комаринскую. Хотелось спорить, как они, всерьез обдумывать происходящее вокруг. Тогда в Питере стали продавать Gitanes без фильтра и Gauloises Caporales. Эти солдатские сигареты курили мои любимые герои ранних фильмов Годара. Мне нравилось, что умные и смелые люди курят то же, что рабочие и простой народ. Завсегдатаи Публички раньше за спорами в курилке дымили «Беломором». Демократизм праздновал полную и безоговорочную победу. Удостовериться на французском опыте в состоятельности того, к чему я с детства привык, живя в Питере, было одним из главных проявлений моей любви к Франции. Галломанией это не назовешь.
У нашего счастливого спутника был, конечно, период, когда он только начал ездить в Париж, и главной заботой тогда было быть в курсе того, чем живет тамошняя передовая мысль. Тогда важно было привозить на наши болота последние интеллектуальные новинки. Это был короткий период ученичества. Так сложилось, что сначала он узнал про Альфреда Жарри, патафизику, дада и сюрреализм и только затем про русский футуризм и ОБЭРИУ. Но он не стал подражателем доктора Фаустролля или Андре Бретона. Французские авангардисты были нашими собеседниками так же, как Даниил Хармс или Николай Олейников. Абсурдизм долгие годы был новым реализмом, интернациональным художественным языком.
