Виктор Мануйлов - Черное перо серой вороны
Олег Михайлович еще не успел включить свет в прихожей, как увидел в полумраке на полу неподвижное тело своей жены. Слышалось тяжелое, с хрипом, дыхание. Попытки растормошить ее не дали никакого результата. Еще через полчаса «скорая» везла ее, оглашая окрестности, в городскую больницу, а оттуда, после обследования, в Москву: с женой случился инсульт, в местной больнице помочь ей ничем не могли.
* * *С тех пор, как Щупляков покинул лес, миновало семь с половиной часов, хотя ему казалось, что он совсем недавно вошел в свою квартиру. Все остальное время с того мгновения спрессовалось в несколько минут. Он сидел в приемном отделении больницы Склифосовского, ожидая результатов предварительного обследования. Время тянулось невыносимо медленно. Оно почти остановилось. Наконец в помещение, где стоял один стол и две кушетки, покрытые несвежими простынями, вошел высокий молодой врач с аккуратной бородкой и усами, с болтающимся на груди «намордником», спросил:
– Вы по поводу Щупляковой?
– Я, – откликнулся Олег Михайлович, поднимаясь с кушетки, приготовившись к самому худшему, чувствуя, как замерло у него все внутри.
– Вы ей кто?
– Муж.
– Что ж, скрывать от вас не стану: положение критическое. Ваша жена в глубокой коме. Мы будем делать все, что положено в таких случаях, но… сами понимаете: гарантий никаких быть не может. Более того: если удастся ее вытащить с того света, то она… то вы получите овощ – и не более того.
– Сколько? – спросил Щупляков, вонзив взгляд своих серых глаз в бегающие глаза врача.
– Сорок, – ответил тот, ничуть не смутившись.
– Рублями?
– Конечно.
– Хорошо. С собой у меня нет, но завтра я вам их доставлю. В этом случае я могу надеяться?
– Надежда умирает последней, – философски заметил врач. – К тому же у вашей жены рак легкого. Вы об этом знаете?
– Нет. Мне говорили, что у нее отек, который должен рассосаться. – И пояснил: – Она попала в аварию восемь лет назад. Ей делали операцию…
– Мы это заметили при томографии. Если в течении десяти дней ей не станет лучше… Признаться, у нас слабая надежда на улучшение. Нам нужны лекарства. Завтра же. – И врач набросал несколько слов на отрывном рецепте и протянул бумажку Щуплякову, добавив: – Лекарства покупайте в аптеке, номер которой здесь указан. Иначе могут быть подделки. Об остальном поговорим потом.
Щупляков вышел из приемного отделения. Над Москвой висела желтоватая луна и, пригорюнившись, смотрела вниз с мертвого неба, совершенно лишенного звезд. Он сел в свою машину, на которой сопровождал «скорую», решая, куда ему ехать. Аптеки закрыты, сбербанки – тоже: второй час ночи. В московскую квартиру? Но там хозяйничает его младший сын, и, кто его знает, чем он сейчас занят. Ехать в Угорск? Но поручать сыну покупку лекарств… Надо будет позвонить врачу, знакомому еще по Афгану, проконсультироваться у него по поводу диагноза и дальнейших перспектив, а заодно узнать, что это за лекарства и какова их реальная стоимость, потому что в указанной аптеке они могут стоит значительно дороже: нынешняя медицина так же обирает население, как и все прочие. А Щуплякову очень не хотелось попадать в разряд обираемых хотя бы вот в таком конкретном случае.
Но это все утром. А сейчас…
Он набрал номер домашнего телефона. Долго никто не подходил. Затем девичий голос спросил:
– Вам кого?
– Мне Евгения Щуплякова.
– Извините, но он спит.
– Так разбудите! Скажите ему, что звонит отец, – заговорил Олег Михайлович, едва сдерживаясь, чтобы не заорать. – Через пятнадцать минут я буду дома, – цедил он слова сквозь сжатые зубы. – Надеюсь, он найдет в себе силы и время, чтобы открыть мне дверь.
«Вот так все и разрешится само собой без твоего вмешательства, – думал он, двигаясь в разреженном потоке машин, представляя, как оно будет теперь – без Ани. Странно, но ничего в его сердце не дрогнуло, когда он представил, что вернется в Угорск, в свою квартиру, а там пусто – хоть шаром покати. И наступит у него другая жизнь. Во всяком случае, не надо будет оглядываться и отводить глаза, когда Аня смотрит на тебя тоскующим взором, выматывая душу, может быть, догадываясь, где он и с кем проводит свободное время.
«О чем это я? – удивился Щупляков, трогая машину вслед за другими. И сам себе ответил с кривой ухмылкой: – О продолжении жизни».
Глава 36
Получив подробную информацию от своих агентов, что заправилой всего дела оказался, скорее всего, бригадир наладчиков Сорокин, Осевкин вернулся в Угорск, велев ехать прямо в Заведение, и там засел в своем кабинете, названивая нужным людям. В его голове вертелись самые разные варианты расправы со своими обидчиками, но он пока не останавливался ни на одном из них. Ему нужно было знать, кто сейчас из его бывших подельников и где находится, на кого можно опереться и как, исходя из этого, распланировать акцию, чтобы город вздрогнул, но никакой следователь не докопался бы до исполнителей и организаторов этой акции. Выяснилось, что бригадир наладчиков Сорокин с завтрашнего дня считается в отпуске, что его жена, главный бухгалтер городского коммунального хозяйства, тоже в отпуске, двое детей в лагере отряда «Поиск», одна в Москве. И вся бригада Сорокина тоже в отпуске. Но на бригаду начхать, а вот самого бригадира необходимо покарать и как можно скорее, пока еще не улеглись страсти, вызванные сорокинскими художествами.
Осевкин хотел было привлечь к этому делу Щуплякова, но домашний телефон начальника охраны молчал, а мобильник его был почему-то недоступен. Тогда он позвонил Криволобову, и тот доложил, что Щупляков в Москве, что у его жены случился инсульт или что-то в этом роде, и он разрешил ему оставаться там столько времени, сколько понадобится, но в счет будущего отпуска. И Криволобов принялся торопливо объяснять, почему он принял такое решение, но Осевкин оборвал его и положил трубку, решив, что от Щуплякова в таком разе толку не будет никакого. Скорее, даже вред.
Итак, завтра-послезавтра из Москвы приедут несколько крепких парней, с которыми когда-то Осевкин занимался рэкетом, потрошил, не гнушаясь никакими методами, новоявленных бизнесменов, достигших некоего среднего уровня: те, что преодолели этот уровень, Осевкину были не по зубам; те, что не достигли его, не стоили трудов и сопровождающего их риска. Конечно, его парни давно уже не парни, обзавелись семействами, иные даже своим не шибко крупным бизнесом, но большинство из них тоскует по прошлому, когда жили громко и весело, не задумываясь над тем, что даст им завтрашний день. Тем более послезавтрашний. Нынче это называется тягой к экстриму – то ли на уровне генетическом, то ли приобретенного условного рефлекса. Как у собаки Павлова. Конечно, телефонный разговор шел не о предстоящем деле, а о том, кто как живет и чем занимается, как семья, все ли в ней ладно, и не желает ли братан встретиться, вспомнить веселое прошлое в хорошей компании и за хорошим столом. Они понятливые, знают, что просто так Осевкин звонить не станет, что предстоит дело. Кое-кто отнекивался, ссылаясь на занятость или нездоровье. Но таких, кого затянула новая жизнь, кто поставил на прошлом жирный крест, было мало, а из тех, кто приедет, тоже сгодится не каждый. Придется приглядываться, придется выбирать наиболее надежных и небрезгливых. Рефлекс рефлексом, а время свое дело делает.
Впрочем, сам Осевкин, разговаривая со своими бывшими подельниками, уже не испытывал того возбуждения перед предстоящим делом, как в былые времена, тем более что само дело вытекало из насущной необходимости подтвердить свою власть над городом и живущими в нем людьми. Так что генетика и физиология тут не при чем. Но прошлое никуда не делось, оно стоит за спиной и в определенный час берет тебя за шкирку железной рукой, не позволяя ни рассуждать, ни колебаться. Опять же, в силу жестокой необходимости.
Обзвонив всех, кого знал и на кого можно положиться, Осевкин остаток ночи провел в своей спальне все с теми же двумя девочками, с той лишь разницей, что роли их переменились. Правда, не было застолья, и другая не стояла за его спиной, зато был бассейн, всего три метра на пять, в котором они плескались втроем, а затем перешли в спальню, ну и… Странно, но он не испытал прежнего удовольствия от своей власти над очередной девственницей. Более того, ему стало скучно, а вид испуганного, а затем совершенно опустошенного девичьего лица вызвал в нем приступ брезгливости и даже злости. «Старею я, что ли? – удивлялся Осевкин, стоя под острыми струями душа. – Да и чего хорошего в девственнице? Чего это мы, мужики, так на них западаем? Как ее не учи выражать страсть, оказавшись впервые в постели с мужиком, а все она как тот мешок с дыркой, не способный чувствовать ничего, кроме страха и боли. Ну их к дьяволу! Надо будет выбрать себе одну, с ее помощью и снимать с себя стрессы, заодно удовлетворяя физиологические потребности».
